Голубая кровь - Олег Угрюмов
Шрифт:
Интервал:
Правда, в отличие от лучников-людей стрелы аухканов были такой же частью их тела, как и хвосты, на которых они росли, образуя колючие шары. И поэтому их запас был ограничен. В задачи астракорсов входило метнуть свои ядовитые шипы несколько раз, а затем спешно отступать.
Стрелки были необходимы Руфу и для обороны Города.
Когда первые шипы вонзились в тела людей и животных, и те и другие отчаянно закричали — и кони издавали такие же жалобные, почти человечьи стоны, — долгий вопль слился в один, терзающий и выворачивающий душу. Яд астракорсов легко проникал в кровь и вызывал тяжелые мучения. Раненый чувствовал то же, что чувствует человек, которого жгут раскаленным железом. И пытка эта длилась тем дольше, чем легче была рана, нанесенная шипом. Но в любом случае — человек ли, животное ли — умирали.
Прикрытые щитами милделинов, тезасиу принялись пускать стрелы почти наугад. Стрелы были тяжелыми, а их наконечники ковались именно в расчете на бронированные панцири аухканов — не зря Аддон так долго изучал череп из храма Суфа-донексы, прежде чем делать кузнецам заказ на новое оружие.
В общей сложности им удалось подстрелить всего троих врагов.
Утыканные десятками стрел, ощетинившиеся ими, словно исполинские ежи, аухканы свалились вниз, увлекая за собой ручейки мелких камней. Они были еще живы и могли нанести вред любому человеку. Поэтому сначала их попытались поразить длинными копьями, которые они тут же искрошили мощными серповидными конечностями.
Люди озверели — на троих чудовищ набросились десятки воинов Кайнена: милделины, раллодены. Они буквально изрубили аухканов в куски, и голубая кровь погибших обагрила серые камни ущелья.
Но несколько солдат попали под брызги ядовитой жидкости, которую изрыгали умирающие многорукие, и теперь они корчились на земле, оглашая воздух криками боли и ужаса. Товарищам пришлось добить их, ибо они молили о смерти как о высшем благе.
Воины столпились возле поверженных врагов, изумляясь их размерам, силе и совершенному строению: хвосты с шипами, клыки, головы крепче любого шлема…
На полураскрытых в смертельной агонии крыльях медленно проступал черно-фиолетовый рисунок смерти и прощания…
Люди этого не поняли.
— Их слишком мало, — сказал Аддон, отвечая на невысказанный вопрос своей царицы. — Это наше счастье, что их так мало. Иначе я бы предложил прыгнуть в море с утеса еще там, в Газарре.
Но они наконец дошли.
И теперь море людей плескалось и выходило из берегов, то и дело атакуя неприступные пока склоны холма.
Наступающие орали во весь голос.
Вот так: «Ааа-ааа-ааа!» — будто роженицы.
Они кричали, чтобы заглушить собственный ужас, страх смерти, боли и неизвестности, и карабкались на этот злополучный холм.
Передовые отряды пантафолтов были буквально погребены под шевелящейся массой исковерканных, окровавленных человеческих тел, и толпа наступающих в считанные минуты оказалась в нескольких шагах от Двурукого. Дальнейшее он помнил обрывками.
Заходящийся в крике воин в наброшенной на доспехи пятнистой шкуре эфпалу, на клочковатую грязную шерсть которой стекает кровь из его развороченной нижней челюсти…
ядовитое жало соратника, намертво застрявшее в щите с золотым изображением рычащего панон-тераваля, и отвратительный треск его ломающихся покровов…
четырехпалая, с отсутствующим средним пальцем, рука человека, впившаяся в крыло масаари-нинцае в предсмертной судороге…
воющий милделин с вытянутыми руками ковыляет в самую гущу битвы — верхняя часть его лица превращена в кровавое месиво одним ударом серповидной клешни, и его сминают и затаптывают свои же…
На правом фланге сошлись в смертельной схватке колесницы под командованием знаменитого на весь Рамор шэннанца Мегулинга и сотня голгоцер-нов Руфа Кайнена.
Искаженные яростью и страхом лица людей, сверкающие в лучах солнца
/кажется, что сами золотые руки светила обагрены кровью и теперь горят алым и голубым./
ножи, укрепленные на бешено вращающихся колесах и рассекающие даже несокрушимые панцири многоруких… фонтаны алой крови, бьющие из обезглавленных тел, что нелепо загребают руками, все еще пытаясь вцепиться в борта колесниц… треск ломающейся древесины и скрежет металла… крики изуродованных людей, тянущих к равнодушному небу обрубки рук… и все это, словно россыпью великолепных самоцветов, покрыто сверкающими ярко-голубыми каплями.
За спиной Руфа раздался страшный грохот — первые каменные снаряды ударили в стены Города.
Там, внизу, жаттероны крошили огромные бираторы и месгенеры — самоходные исполинские луки, а их самих крошили милделины и раллодены. И тем и другим даже в горячке боя было непривычно
/вдруг, вспышками, когда немного прояснялось затуманенное ненавистью, страхом., гневом и болью сознание/ , что топоры и мечи окрашены холодной лазурью.
Руф видит аухкана, пригвожденного к влажной земле длинным и тяжелым копьем, он извивается, пытаясь встать, и в последнем броске дотягивается до низенького человечка в кожаной броне с бронзовыми квадратными бляхами, — чавкающий звук, когда его клешня вонзается в спину солдата, выбивая в плоти глубокую кровавую яму…
пятеро или шестеро человек насели на масаари-нинцае, и один из них остервенело лупит его по черепу бронзовым молотом, у него (человека?) безумное лицо и выкатившиеся глаза давно мертвого существа…
Стены Города медленно, но все же рушились, и маленькие шетширо-циор поползли к проломам, чтобы закрыть их. Но раствору нужно было еще застыть, пусть это и занимало не слишком много времени. Но немного — это если исчислять мерками мирного существования. Если же мерить войной — то неизмеримо долго.
Камни, облитые горючей смесью, словно крохотные солнца врезались в стены, и разрушений становилось все больше, а строителей — все меньше. И они не успевали…
Многочисленный отряд панцирной пехоты зашел с тыла и уже не встретил сопротивления. Руф видел
/ не мог видеть, но все равно кто-то передавал ему каждую подробность этой страшной сцены, словно он обрел десятки глаз, как и его братья/ ,
как люди руками рвут на части мягкое тельце беззащитного шетширо-циор и из черных выпуклых глазок выкатываются мутные слезы — ведь Строители живучи, и умирают они долго и мучительно. Руф рванулся было на помощь, но его отбросили. Пехота наступала отовсюду, сомкнув высокие щиты и ощетинившись длинными мечами…
На вершине холма, воздев к равнодушному небу мощные секиры и совершенные мечи своих конечностей, возвышался Шигауханам — Великий Аухкан, прозванный в Раморе Мстителем.
Он все еще не мог поверить, что мир, в котором он родился и которому подарил столько прекрасных вещей, восстал против него. Он все еще надеялся на то, что бой закончится не так, как в прошлый раз. И пусть даже это сражение будет неизмеримо более кровопролитным и дорого обойдется обоим народам — но большая часть Рамора еще оставалась целой, и все еще могло начаться заново.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!