Влюбленный пленник - Жан Жене

Пестрая бахрома: молодые чернокожие всех оттенков спектра – от бунтарей до обывателей. Их много и они чрезмерны во всех своих проявлениях: длинные волосы, бархатные штаны всевозможных цветов, малиновые, светло-сиреневые, лиловые, вишневые; кожаные сапоги с позолотой, усы и бороды, дикая – а на самом деле тщательно ухоженная – растительность усов и бород, усыпанные блестками кофты, шелковая кепка, из-под которой выбивались две-три пряди, нарочито четко проступающие формы члена в промежности, насмешливые слова и фразы, призванные ослепить белых и оскорбить их, они сами были пестрой бахромой Пантер, у которых позаимствовали дерзость и манеру выражаться, но не было у них ни мужества, ни истинной суровой преданности чернокожему народу. Между моими первоначальными представлениями о Пантерах, основанными лишь на информации из прессы, и в которые я впоследствии внес некоторые коррективы, и реальностью, существовала такая огромная разница, что я довольно быстро осознал: эти юные сполохи были всего лишь бахромой. Я научился находить различие между Пантерами и этими хвастунами: последние в течение рабочего дня были конторскими служащими, а по его окончанию становились шутами. Однако если бы кто-нибудь из них случайно или, напротив, из юношеской бравады, оказался в «белом» квартале и увидел бы, как от смоковницы на площади отделяются несколько силуэтов, его разум, ноги, все его тело охватил бы ужас, который можно было бы описать одной фразой Дэвида: «Слишком много деревьев”. Хотя до Пантер им было далеко, мне еще дальше, потому что они были одержимы навязчивыми идеями и фантазмами, которые я познаю лишь в их ироничной интерпретации.

Будь Пантеры всего лишь бандой молодых чернокожих, присваивающих собственность белых, ворами, которые мечтают «только» об автомобилях, женщинах, барах, наркотиках, стремился бы я быть с ними? Читая Маркса, задумываясь о свободном предпринимательстве, они так и не избавились от жажды исключительности, – а-социальные, а-политичные, но такие искренние в своих покушениях и искушениях создать общество, идеализм и реальность которого они предвидели без особой радости, их терзали эти самые частички «а-», живя рядом с ними, я замечал, как мне казалось, некое тревожное напряжение: и неприятие всякой маргинальности, и властный призыв к ней, к ее исступлению и неистовству.

Революционеры рискуют затеряться в таком множестве зеркал. Бывают, однако, моменты губительные, разрушительные, еще чуть-чуть – и фашизм, они внезапно подступают, затем отступают, потом возвращаются вновь, обрушиваясь с каким-то невиданным прежде остервенением. Они не то, чтобы предшественники, они предвестники, а сами чернокожие подростки оказываются во власти даже не идей, а безумной сексуальности. А может, и не столько сексуальности, сколько мыслей о смерти, которые как раз и прорываются через эти грабежи и насилие. Настоящие Черные Пантеры в какой-то момент стали такими же. Насилие там было именно насилием, в самом первоначальном значении этого слова, и все-таки, как реакция на жестокость белых, она приобретала еще и другой смысл. Проявления насилия: дерзкая демонстрация оружия, убийства копов, ограбления банков, Пантеры вынуждены были явить себя миру через проломы и бреши, через кровь. Они пришли в мир, вызывая ужас и восхищение. Еще в начале семидесятых отряд Пантер был напряженным и крепким, как мужской член – коррекции они предпочитали эрекцию. Если эти сексуальные образы возвращаются, значит, они снова настоятельно необходимы, и главная функция их организации – эректильная – представляется достаточно очевидной. И дело не в том, что она состояла в основном из людей молодых, с хорошей потенцией, готовых изливать семя днем и ночью, а скорее, в том, что даже если сами идеи казались умозрительными, все равно это было, по сути, изнасилованием старой, вылинявшей, обесцвеченной, но еще такой вязкой викторианской морали, которая здесь, в Америке, являлась – со столетним опозданием – проекцией морали, зародившейся в Англии, в Лондоне, в Сент-Джеймсском Дворце. В каком-то смысле сама Организация была Джеком-Потрошителем.

Нет? Нет, потому что этот союз оплодотворял. Каждое их высказывание вызывало взрыв смеха. Черный прекрасен, потому что несет свободу. Даже если акции Пантер происходили днем, над ними сиял ореол сумерек.

Но было еще вот что: их появление в гетто несло свет, рассеивающий наркотическую одурь. Когда черные наотмашь хлестали белых ругательствами и оскорблениями, на их лицах появлялись улыбки, хоть на несколько секунд позволяющие забыть «ломку».

Они засмеются, когда я скажу Дэвиду, который непременно хотел, чтобы мне, слегшему с гриппом, вызвали доктора:

– Ты для меня как мать.

Они станут забавляться, нарочно путая пол, застав грамматику на месте преступления, вменив ей сексизм, но заботились о том, чтобы в штанах рельефно выделялись пенис и яйца.

Эта нарочитая, подчеркнутая рельефность была своего рода выражением власти. Естественная – а по мнению белых чрезмерная – мужественность черных казалась эксгибиционизмом, который был откликом на другой эксгибиционизм: когда на вечеринках в честь Пантер демонстрировались белые груди. Период стыдливости, скорее викторианской, нежели социалистической, был благополучно преодолен. Даже знаменитая теория, взывающая к временам эротическим, порнографическим, похабным, допускающая самые нелепые соития, чреватые рождением протуберанцев, оставалась целомудренной, поскольку вписывалась в стереотипы и использовалась против демона: Никсона или белого империализма. Могло ли выражение «похотливая гадюка», то есть, половой член, служить для классификации какому-нибудь зоологу? Наконец, брюки были скроены по почти флорентийской моде, а доктрину стали излагать хвастливым тоном. Можно предположить, впрочем, это само собой разумеется, от углубленной гравюры на металле чернокожие перешли к трехмерной скульптуре.

С Дэвидом Хиллиардом я познакомился после студенческой конференции в университете Коннектикута. Тогда чернокожие студенты пригласили нас к себе в кампус. Я пришел сразу после Дэвида. Он уже сидел среди черных юношей и девушек и разговаривал с ними. Меня поразил этот немой вопрос на всех черных лицах. Лицах чернокожих молодых людей из буржуазных семей, которые внимательно слушали бывшего дальнобойщика, чуть старше их по возрасту. Патриарх, который разговаривал со своими потомками и объяснял им причины борьбы и смысл тактики. Это были взаимоотношения, основанные на политике, и все-таки не один лишь политический интерес подпитывал эту связь, была в ней некая эротическая составляющая, тонкая и в то же время очень крепкая. Настолько крепкая, настолько очевидная, хотя и не бросающаяся в глаза, что я не испытывал желания к кому-то одному: я чувствовал влечение ко всей группе в целом, и сам факт существования этой группы подпитывал мое влечение.

Что вообще означало мое – белое – присутствие среди них? И вот еще: в течение двух месяцев я был как будто сыном Дэвида. Мой отец был черным и к тому же на тридцать лет младше меня. Мое абсолютное незнание американских проблем, а возможно, слабость и простодушие заставляли меня искать в Дэвиде некий ориентир, но сам он вел себя по отношению ко мне очень тактично, словно эта слабость делала меня особо дорогим и близким его сердцу.

Если трудно говорить о физической привлекательности и эротизме группы революционеров, еще труднее выразить гадливость и физическое отвращение, которые испытываешь по отношению к юношам или девушкам, лишенным изящества и обаяния. Такое существует и порой это совершенно невыносимо. У фидаинов такое отвращение вызывал у меня Аднан (его убили израильтяне). А его, наверное, отталкивал мой гомосексуализм.