Зарницы красного лета - Михаил Семёнович Бубеннов

теперь усатый офицер, худощавый, с висячим носом, вприщурку, быстро оглядел двор и увидел у сарайчика освежеванную тушку барана. С неожиданной ухмылкой оглядел и деда.

— Врешь, но ловко.

— Нам никто не верит, — потупясь, сказал дед.

— Ну ладно, ладно, хозяин! — Горбоносый усач, вероятно, все же почувствовал неловкость за свой поступок. — За собачонку я заплачу, а раз собрался угождать — угождай. Поглядим. Самосидка, конечно, есть?

— Я не гоню, — соврал дед.

— А почему? Сейчас все гонят.

— Здоровье не позволяет выпивать, вот и не гоню.

— Тогда найди! Какое угощение без самосидки? К вечеру чтобы была. Слышишь, служивый? Я вот приду поглядеть, как ты потчуешь верных сынов России! В самом деле, господа, зайти?

— Окажите честь! — ответили офицеры.

Все пошли в дом, а я побежал взглянуть на Найду, надеясь на чудо. Но напрасно, конечно. С минуту, обливаясь слезами, я гладил холодеющую собачку, заглядывал в ее стекленеющие глаза. Но вдруг вспомнил о матери…

На кухне была только бабушка. Мать укрылась с ребятами в боковушке. Дверь в горницу была распахнута. Там у стола сидели офицеры и смотрели на портрет генерала Скобелева, а дедушка оживленно рассказывал им про старые войны.

— Все брешет, — шепнула мне бабушка, отведя в куть. Но тут же и оправдала деда: — А пусть побрешет, не беда! Этим и сбрехать не грех. Ты вот тоже, если спросят про отца, хитри: без всяких вестей, дескать, пропавший, только и всего! А то ты простота.

Офицерам понравился дом. Отдав деду разные наказы, они ушли, сказав, что возвратятся вечером. Самый главный наказ касался самосидки.

В дальнем углу огорода, среди зарослей бурьяна, дедушка выкопал ямку. В ней мы и похоронили Найду. Дедушка задержался немного и, опираясь на черенок лопаты, погоревал:

— Да-а, были бы такими все люди. Где там! Ну не реви, не реви, заведем другую… — Он никак не мог уйти от собачьей могилы. — Те двое, какие встали на постой, вроде ничего, обходительные, а усач все косится, все с подковырками лезет. Задира! Боюсь, налакается вечером самосидки и учинит разбой. Сказать, что не достал? Еще хуже будет. Да-а, надоть идти…

Дедушка вернулся с полуведерным лагунком самосидки лишь в сумерки. Бабушка уже приготовила стол в горнице, заставила его разными соленьями. Из русской печи, которую пришлось истопить к ночи, сильно пахло тушеной бараниной. Вот-вот должны были появиться колчаковцы.

— Всю улицу обошел, — рассерженно поведал дедушка. — Никто не дает. У всех стоят. Везде уже взахлеб лакают! — Он не утерпел, чтобы не блеснуть перед бабушкой своей военной смекалкой. — Сорок шестой Томский полк. На Солоновку пойдет. Ну не знаю, дойдет ли… Солдаты-новобранцы, видать, с горя пьют: воевать неохота. По всему видно. У меня глаз наметан.

— Где же достал-то? — спросила бабушка.

— Пришлось на самый край, к Лобачихе, идти.

— К шинкарке? Сколь же она содрала за этот лагунок?

— Куль ячменя на солод пообещал.

— О батюшки, да ить ограбила!

— Зато самосидка особая, с ног сшибает! — Дедушка хохотнул, и стало ясно, что и тут он не удержался от какого-то озорства. — С табачком настояна, — сообщил он, понизив голос. — Мне эта Лобачиха не велела пить. Сильное, сказывала, зелье!

— Господи, да ты что, дед, очумел? — испугалась бабушка. — А ну как они обопьются?

— Пускай! Скореича свалятся. Того и надо.

— Да ить беды бы какой не было!

— Какая тут беда? Ну покорчит немного…

Мать и братишки, загодя поужинав, вновь скрылись в боковушке. Я начинал кашлять от простуды и потому с удовольствием забрался на горячую русскую печь — мне велено было зря не показываться на чужие глаза.

Офицеры ввалились в дом шумной компанией. Их было пятеро, все молодые, в новеньких шинелях с золотыми погонами. Несмотря на запрет, я их оглядел, пока они, не раздеваясь, продолжая о чем-то спорить, проходили в горницу. Странно, но гости не вызвали у меня никаких неприятных чувств: у всех свежие, оживленные лица, и, будь они в обычной одежде, я никогда не подумал бы, что они белогвардейцы, которые всех грабят и казнят. Только усач с носом, похожим на орлиный клюв, вошедший в дом последним, был человеком, по моим понятиям, явно варначьей породы. Я не успел скрыться от его быстрого и цепкого взгляда. Сдвинув брови, он приблизился к печке и спросил:

— Что зверенышем глядишь?

Я быстренько отполз подальше от края печи.

— Погляди у меня! Я тебе их огнем выжгу!

— Больной он, больной, — заметалась бабушка.

— Больной, а глядит волчонком.

Долго пили и шумели офицеры. Едва я засыпал, меня будили их пьяные выкрики. Дедушка и бабушка настороже сидели у кухонного стола. В горницу заходил один дедушка, да и то когда звали. Я слышал, что ему предлагали самосидки, но он, хотя и не прочь был выпить, твердо держался созданной легенды. И вообще он, должно быть, побаивался разных неожиданностей, все время держался непривычно сдержанно. Рассказывая по просьбе офицеров о своих походах с генералом Скобелевым, он и тогда не оживлялся, как обычно, и не сыпал солдатскими побасенками да прибаутками. Словом, дед — на удивление — был скучным в ту ночь, совсем непохожим на себя, и офицеры, потеряв к нему интерес, вскоре совсем оставили его в покое. Он сидел в задумчивости, прислушивался к разноголосице в горнице и переглядывался с бабушкой, покачивая головой.

Около полуночи самосидка совсем развязала офицерам языки. В горнице начали завязываться не только споры, но и перебранки. Чаще всего меня будил резкий голос усача варначьей породы. Из всех гуляк он был самым раздражительным и горластым. «Вот окаянный, орет, как ворона! — дивился я спросонья. — Подавиться бы тебе затычкой от лагунка!» Но однажды я проснулся в большом испуге: в горнице уже орали во все глотки, слышался треск дерева и звон разбиваемой посуды.

Вскоре два офицера, ругаясь и покачиваясь, направились из дома. Дедушка, опережая их, бросился открывать все двери. После этого в горнице громко, раздраженно выкрикивал только усатый, а его старались успокоить наши постояльцы. Я опять незаметно уснул, а проснулся оттого, что неприятный голос усача раздался у самой печи.

— Господа, я сию минуту, я подышу воздухом! Что-то сдавило грудь! Невыносимо!

Ему осторожно намекнули:

— А не пора ли нам спать?

— Вы что, господа, гоните?

— Ради бога!

— Хорошо, я вернусь!

На усатого натянули шинель, и он вышел из дома, широко распахивая и оставляя открытыми все двери. Дедушка не пытался опередить его, а шел за ним следом…

— Совершенно пьян, — сказал один из наших постояльцев.

— Досадно будет, если вернется, — откровенно заметил другой. — На всякий случай я ему подал шинель. Может, раздумает.

— Но придется все