Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

Казалось, его посетили какие-то предчувствия, понимание того, что здесь от него ожидают. Изобразив на лице ужас, он рухнул в инвалидную коляску.

— Защитный шлем забыл дома.

Добравшись до верха, он так и остался в коляске и позволил своему пилоту управлять и этим транспортным средством вплоть до прибытия в главное здание. Тяготы долгого пути, ответственный шаг, на который он, наконец, решился, падающий уровень героина в кровотоке — существенные факторы. Но они уже прибыли в его комнату. Кровать, стол, стул, прекрасные шахматы, английский набор. Мендель Шпильман полез в карман мятого костюма и вытащил черную с ярко-желтым картонную коробку.

— Ну, я так понимаю, мазел тов и все в порядке, — сказал он, распределяя полдюжины маняще выглядящих сигар «Коиба». Запах их, даже незажженных и в трех футах от его ноздрей, автоматически вызвал в мозгу Литвака обещание заслуженного отдыха после жестокого боя. Чистые простыни, горячая вода, темнотелые туземки, мулатки, квартеронки… Женщины, девочки… — Говорят, девочка…

Сначала никто не понял, о чем он. Затем раздался нервный смех. Смеялись все, кроме Литвака и Тертельтойба, щеки которого приобрели цвет украинского супа «борщт». Тертельтойб знал, как и все остальные знали, что Шпильман не должен узнать никаких деталей плана, включая и новорожденную телку, пока Литвак не даст соответствующих указаний.

Литвак выбил сигару из мягкой руки Шпильмана и сжег взглядом Тертельтойба, едва видя его сквозь застлавшую глаза кровавую пелену гнева. Уверенность, которую он ощущал на пирсе, уверенность, что Шпильман послужит их делу, полетела вверх тормашками. Такой талант, как Шпильман, никогда никому служить не будет. Этот талант может позволить служить себе. И в первую очередь он заставляет служить себе своего носителя. Не удивительно, что бедняга так долго бегал и прятался от своего поработителя.

Вон

Они прочитали это сообщение и покинули помещение. Последней вышла Ландсман, не забывшая спросить, где она будет спать, и пообещав Шпильману утром с ним свидеться. Сначала Литвак подозревал, что Наоми может планировать ночное рандеву с бывшим пассажиром, но это подозрение отмел на том основании, что она лесбиянка. Ему и в голову не пришло, что эта еврейка, искательница приключений, может уже взвешивать возможности побега, о котором сам Мендель еще не помышлял. Ландсман чиркнула спичкой, запалила сигару, затянулась, вышла.

— Не сердитесь на парня, ребе Литвак, — улыбнулся Шпильман, когда они остались вдвоем. — Люди мне всегда всё рассказывают. Да вы и сами заметили. Пожалуйста, возьмите сигару. Очень хорошая сигара.

Этот чертов еврейчик подобрал корону, которую Литвак выбил из его руки, и, поскольку Литвак не принимал, но и не отказывался, просто-напросто спокойно поднес ее к губам старого вояки и мягко всунул ее меж его губ. И она висела там, исходя запахом пряной подливки, пробки, комаров, отдавая женской промежностью, пробуждая старые вожделения. Последовал щелчок, вспыхнул огонек, Литвак чуть пригнулся и всунул кончик сигары в пламя собственной зажигалки «Зиппо». Он ощутил укол чуда, ухмыльнулся, кивнул, облегченно вздохнув запоздало всплывшему в сознании логическому объяснению: он, Литвак, забыл зажигалку в Ситке, Голд или Тертельтойб нашли и захватили с собой в самолет. Шпильман попросил закурить и автоматически сунул зажигалку в карман. Все путем.

Сигара раскочегарилась. Литвак посмотрел вдоль ее ствола, заглянул в странные мозаичные глаза, золотые с зеленым. Отличная сигара. Все отлично.

— Зажгите, — сказал Шпильман. Он вложил зажигалку в руку Литвака. — Зажгите свечу, ребе Литвак. Без молитв. Не надо ничего делать, ничего ощущать, переживать. Просто зажгите.

Под плеск потока покидающей мир логики Шпильман сунул руку в карман литваковского пиджака, вытащил стакан с парафином и фитилем. Для этого фокуса Литвак подыскать никакого объяснения не смог. Он взял свечу у Шпильмана, поставил ее на стол. Колесико он провернул подушечкой большого пальца. На плече тепло мягкой ребячьей ладони. Кулак его сердца начал разжиматься так, как будто он вошел наконец в дом, где можно жить. Потрясающее ощущение. Рот Литвака открылся.

— Нет, — произнес он голосом, в котором, против его ожидания, угадывалось что-то человеческое.

Он защелкнул зажигалку и сбросил руку Шпильмана с такой силой, что тот потерял равновесие, споткнулся, упал, ударившись головой о металлическую полку. Свеча грохнулась на пол. Стакан разлетелся на три больших осколка. Парафиновый цилиндр раскололся по длине надвое, обнажив фитиль.

— Не хочу, — прохрипел Литвак. — Еще не готов.

Но, посмотрев на распростертого на полу Шпильмана, из правого виска которого текла кровь, он понял, что уже опоздал.

Едва Литвак кладет перо, как снаружи взбухает опереточный переполох. Ругань, звон стекла, кто-то гулко ухнул. В комнату прогулочным шагом входит Берко Шемец, подмышкою зажав арбуз головы Голда. Весь остальной Голд тащится за Шемецем, взрывая ковер каблуками. Дверь Берко за собой захлопывает. Шолем его, зажатый в руке, компасной стрелкой ищет Северный магнитный полюс в лице Альтера Литвака. Джинсы и рубаха Берко заляпаны географическим узором крови Герца. Берко молчит, за него вещает голова Голда.

— Кровью срать будешь! Сгниешь Иовом!

Берко дает Голду рассмотреть выходную дырочку ствола своего шолема, и тот смолкает. Ствол тотчас снова ищет широкую грудь Литвака.

— Берко, — обращается к напарнику Ландсман. — С ума сошел?

Берко смотрит на Ландсмана как на обузу. Он открывает рот, ничего не сказав, снова закрывает. Кажется, он хочет произнести какую-то формулу, заклинание, способное расцепить связь времен, рассыпать мироздание. Или способное не дать рассыпаться ему самому.

— Этот жид, — выплевывает он и добавляет тише, с хрипотцой: — Моя матушка…

Вроде Ландсман видел когда-то фото мадам Лори Джо «Медведь». Жгучая брюнетка, розоватые очки, улыбка весьма нахальная… Но эта женщина для него даже не призрак. Берко много рассказывал о своей индейской жизни. Баскетбол, охота на котиков, пьянки, дядья, Вилли Дик, человеческое ухо на столе… Но о матери вроде ни разу не вспоминал. Как будто цена за его обращение. Героический акт забвения. Недостаток воображения — грех для шамеса более непростительный, чем вылазка в горячее место без поддержки. Или тот же грех в иной форме.

— Да-да, — соглашается Ландсман, делая поспешный шаг навстречу Берко. — Гад, конечно. Стоит его кокнуть.

— Берко, у тебя двое малышей, — напоминает Бина официальным тоном. — У тебя Эстер-Малке. У тебя будущее, о котором нельзя забывать.

— Хрен, — пытается прохрипеть Голд из подмышки Берко, но у него плохо получается. Голд скребет ногами, пытается получить опору, но это у него получается еще хуже.

Не отрывая взгляда от Берко, Литвак что-то пишет.

— Что он сказал? — спрашивает Берко.

Нет здесь будущего для евреев