Обычные люди - Диана Эванс

Мелиссу, когда та выходила из душа. Она была вся мокрая, смуглая, блестящая, и бедро у нее было такое пышное, он просто не мог удержаться. Его любовь оставалась глубокой и широкой, она изнуряла его, разрушала, и, хотя он сознавал это, ему хотелось упорствовать, пока из него не вытечет последняя капля – пускай он и знал, последней капли нет, нет конца, нет выхода. Он сомкнул руки вокруг нее – темно-коричневые на карамельном фоне. Но в ответ она лишь чуть приобняла его. Похлопала по спине – дружелюбно, но отстраненно – и, судя по всему, особенно не возбудилась, а может быть, даже не ощутила отчаяния, с которым он прижимается к ее ноге. После этого ужасного, пустого мгновения она высвободилась и принялась вытираться полотенцем. Той океанской девушки уже не было. Она больше не надевала свои браслеты, свои кольца. Она пропала из поля зрения. В Египетском зале гибли мумии. В Римском крошились статуи. Вяли цветы у входа в Ассирийский зал. Арки Средневекового зала покрывались трещинами.

И Тхить Нят Хань ничем не сумел бы здесь помочь. Он велел пребывать в каждом мгновении, замечать цветы и мелких животных. Чувствовать успокаивающую надежность твоего дыхания, вход и выход, вдох и выдох. Все это казалось слишком примитивным и порой даже приводило в ярость, однажды во время дневной медитации Мелисса швырнула буддийскую книжку через всю комнату, попав прямо в картину с танцующими в сумерках, которая тут же яростно, с неожиданной силой рухнула вниз. Когда Мелисса вновь повесила картину на стену, та как-то скособочилась. Всякий раз, когда Мелисса пыталась ее выровнять, картина снова перекашивалась. Танцоры казались запертыми в своем индиговом пространстве, словно они тоже в ловушке, в тюрьме своего движения. Их руки выглядели напряженно-застывшими и имели странную форму, ступни были слишком короткими. Спустя какое-то время Мелисса оставила попытки выпрямить окружавший ее мир. Она смирилась: то, что обитает в их доме, хочет, чтобы все тут было кривым, перекошенным. Особенно Риа.

Девочка продолжала хромать. Одинокая белая перчатка на джексоновской руке, другая рука – белая и сухая. Иногда дочь что-то шептала себе под нос. Она стала неуклюжей. Однажды споткнулась в «Маленьких шалунах», упала и ушибла запястье. В парке, на игровом поле, в бассейне – везде, куда они ходили этим летом, чтобы выжить в его болоте, она двигалась той же скособоченной походкой. И хромота всегда усиливалась в ту минуту, когда они снова вступали в дом, где женщина, живущая в доме, поджидала Мелиссу в зеркале в прихожей, чтобы забрать, едва та в него посмотрится. Глаза этой женщины были жестче, губы – тоньше. Внутри она была гораздо напряженнее, радость стала для нее чужой страной, улыбка путешествовала по чужим краям. Мелисса отчаянно пыталась вернуться в собственное тело. Она ходила плавать и смотрела на небо сквозь щели потолочных жалюзи, она покачивалась в воде на спине и выходила из бассейна с ощущением невесомости, но слишком быстро возвращалась на землю. По вечерам она ходила гулять в одиночестве, не сообщая Майклу, куда направляется. Он представлял, как она джинсовой вспышкой просверкивает сквозь город, в сапогах с кисточками, с застенчивой властностью в походке. Она сходила в Тейт и снова посмотрела на картину «В волнах», чтобы понять, нельзя ли вернуться в себя этим путем. В другой раз она пошла на йогу у открытого бассейна в Брикстоне: сгущался вечер, они дышали по-йоговски, а преподаватель, сидя в позе лотоса, говорил негромко, еле слышно, о дороге к внутреннему покою. К тому, все еще живущему в ее тьме, все еще существующему, не уничтоженному, лишь иногда сотрясаемому мимолетными тревогами. Когда занятие кончилось, Мелисса вышла с этим внутренним покоем в парк. Она увидела траву, раскинувшуюся по холмам, и несколько робких звездочек в дымке пейзажа. Светились окна в многоквартирных домах. Брикстон погрузился в ночную синь. Она вприпрыжку спустилась по ступенькам на улицу, радуясь, что воссоединилась с собой, но войти в дом оказалось все равно что войти в пещеру. Словно повсюду, куда бы она ни пошла, ее поджидала все та же пещера, просто с разными входами.

В воскресенье вечером, после визита родителей Майкла (у него усталый вид, сказали они), он сидел на стуле перед двойными окнами и брил голову. Успев отвыкнуть, он попросил Мелиссу помочь: провести лезвием машинки от его шеи до темени, подровнять края, пройтись по упрямым участкам. Она встала очень близко, подняв над ним руки, однако на сей раз он не стал поглаживать сзади ее ноги. Она была напряженная, безмолвная. Он – неподвижный, сгорбленный. Она проехалась машинкой по его черепу, оставляя дорожки. Коричневые тропинки через черные поля. Форма его черепа. Он закрыл глаза. На упрямые волоски, прижимавшиеся к коже, она налегала сильнее – и при этом чувствовала, что ее все больше и больше что-то одолевает, что она становится иным существом. Майкл тоже это почувствовал.

– Осторожно, – сказал он.

– Прости, – ответила она. «Сильнее», – сказал голос внутри. Он был низкий и жестокий. Это была оборотная сторона печали, голос тьмы. И она нажала сильнее, а голос продолжал порабощать ее тело, и потом ее рука сама повернулась, и она порезала Майкла за ухом до крови.

– Твою мать! Осторожней! – Он хлопнул по уху ладонью.

– Прости. Машинка тупая, – отозвалась она. Половицы на втором этаже скрипнули. Несколько опилок беззвучно высыпалось из прорехи в кухонной стене.

* * *

В августе заболел и Блейк. Красные пятна на щеках, температура. Врач прописал ему домашний режим. Но в этом доме хвори были заразны. Мелисса, эта другая Мелисса, тоже все время оступалась, стала неуклюжей, как Риа, натыкалась на мебель, или же на нее что-то падало: крышка кастрюли – на ногу, семейная фотография – на голову, когда она вытирала пыль. Казалось, все эти предметы валятся сами собой, как сыплется пыль, – крошащиеся обломки определенности и надежности. Однажды, проснувшись утром, Мелисса обнаружила на лбу небольшую ссадину, которая затем потемнела, а позже превратилась в болячку. Мелисса не понимала, откуда та взялась. У ссадины не было причины. Кроме единственной: ночью, когда двери податливее, в ее тело попыталась вернуться настоящая Мелисса, и между ними произошла стычка.

На следующую ночь она не могла уснуть – опасалась очередной ссадины. Скорченный силуэт Майкла темнел спиной к ней, лицом к бамбуковым жалюзи. Чуть раньше Мелисса слышала, как он откручивает крышку бутылки, как стонут половицы под его ногами, когда он идет к кровати, пахнущий листерином, за которым пряталась тень вина. Половицы теперь вели себя так шумно, словно в них на старости лет вселился