Второй фронт - Владимир Поселягин

— Как у нас дела, сержант? — поинтересовался он, чиркая трофейной же зажигалкой. Сержанту он не предложил, знал, что тот не курит.

— К вечеру третью полосу закончим, потом маскировать начнем, — воспользовавшись возможностью отдохнуть, сержант разогнулся и, потерев спину, неожиданно улыбнулся.

— Понятно. Артиллеристам капониры сделали?

— Второе отделение копает. Им еще на час работы… Товарищ старший лейтенант, а как командир наш?

— Сестричка сказала, в себя пришел. Позавчера весь штаб вызвал, совещались.

— Это хорошо. Чую, скоро настанут новые времена. Вдарим немцам?

— Возможно, танкисты что-то засуетились. Летчики забегали… может быть, — задумался ротный. — Жаль только, нас это минует. Мы в обороне, полк охраны тыловых служб.

— Может, и нас в дело впрягут?

— Возможно. Ладно, пойду в штаб батальона, доложу, что наш участок к вечеру закончим, — вставая, пробормотал лейтенант.

В это же время послышался гул моторов. Третья полоса общей обороны, находившейся в километре от опушки в глубине леса, проходила неподалеку от дороги, так что бойцы второй роты третьего батальона стрелкового полка могли наблюдать за движением крупной войсковой колонны.

— Двинулись… Только почему вечером, темнеет же? — удивился вылезший из окопа сержант.

— Видишь, на передовых машинах и танках сидят бойцы в трофейной форме?

— Видел троих, — подтвердил сержант.

— Думаю, они так рано двинулись, чтобы заранее занять позиции перед ударом. Понимаешь, что это значит?

— Началось?

— Началось.

Они провожали бойцов и технику глазами, в душе желая быть вместе с ними.

— Стой! Кто идет?! — Часовой взял винтовку на изготовку, когда услышал шорох.

Охрану крупного железнодорожного моста солдаты второй роты отдельного охранного батальона несли в усиленном режиме. Помня наставления унтер-офицера, часовой щелкнул затвором, направляя дуло маузера в сторону источника шума.

— Спокойно, солдат. Разводящий со сменой, — услышал рядовой Курт Хоффман голос своего командира фельдфебеля Кранца.

— Пароль?

— Рицин.

— Москов. — Часовой слегка расслабился. Отзыв был верен.

Солнце еще не показалось, хотя край небосклона окрасился в легкий оранжевый свет, но часовой, глаза которого привыкли к ночной тьме, хорошо рассмотрел подходящих. Это были свои, солдаты его взвода.

Оставив смену, они направились к следующему посту. При подходе к посту задумавшийся Хаффман вдруг понял, что не слышит окрика часового.

«Спит! Теперь Кранц его в нарядах сгноит… Кто у нас тут стоит? Вроде малыш Шульц?!»

Остановившийся наряд замер в ожидании.

— Приготовить оружие, — услышал Хаффман тихий приказ фельдфебеля.

Не успел он снять винтовку с плеча, как что-то обрушилось на него сверху, это было последним, что помнил рядовой Хоффман.

— Эти готовы. Шульц, бери Давыдова и снимите последнего часового, а мы пока пулеметчиками займемся, — тихо прошептала одна из темных фигур, когда возня с уничтоженным нарядом стихла.

— Есть, — так же тихо ответила одна из крайних фигур.

Через секунду две тени скрылись. В тени небольшого домика пряталось одно из зенитных орудий, рядом с которым вышагивал часовой.

— Стой!.. Тревога!!! — послышался крик часового, через секунду его крик заглушили выстрелы и разрывы гранат.

Еще через час, когда на железнодорожный мост въехал состав с топливом для одной из частей армии, средняя ферма моста дрогнула, приподнялась в пламени взрыва и обрушилась вместе с частью эшелона в реку. Внизу поплыли чадящие островки пламени от разлитого топлива и разбегались радужные пятна. Война — грязное дело.

Операцию начали без меня. Болезнь вызвала сильную слабость и головокружение, и врачи категорически запретили мне вставать и волноваться. Так что пришлось отдать приказ на начало без собственного присутствия в штабе. Посмотрим, как пройдет операция без наблюдения сверху.

Прищурившись, младший лейтенант Абросимов посмотрел на панель. Приборы плохо видно, а подсветку было категорически запрещено включать, и летчики шли можно сказать на ощупь. Только серебристая тень в ночной мгле ведущего-разведчика, штурман которого вел восемь тяжело нагруженных истребителей к цели, слегка освещался краешком показавшейся луны. Две недели тренировок на грани нервной и телесной усталости остались позади, и вот вчера… нет, еще сегодня вечером, зачитали долгожданный приказ по полку о единовременной ночной бомбардировке восьми целей. Шли они лесенкой вниз. Ведущий наверху, остальные ступеньками вниз, чтобы было видно впереди идущую пару в ночном небе.

Сам лейтенант всего месяц как из училища. Тогда семнадцатого июня, прибыв в часть, он и подумать не мог, что всего через пять дней будет поднимать свой ястребок по тревоге и идти навстречу стервятникам Люфтваффе. Целых два дня они отбивали налеты противника, пока инфраструктура полка не была полностью уничтожена. Тогда, приказав сжечь шесть оставшихся без горючего и боеприпасов «ишачка», комполка скомандовал отходить. Этот день надолго запомнился молодому командиру чувством обиды и поражения. Несмотря на счет за два дня тридцать девять сбитых, один был на счету Абросимова, уходили они с тяжестью на душе. Тот памятный день он помнил хорошо, на второй день пути их остановил немецкий танк. Абросимов тогда подумал, что это все, конец, но из танка вдруг ловко вылез моложавый майор госбезопасности с легкой сединой на висках, которая ему так шла. Именно тогда все изменилось, он смог их понять, поддержал и так впряг в работу, что многие взвыли бы, если бы не война. Почти три недели непрерывной учебы, и постоянная мысль: когда? Ну когда же?

И вот сегодня зачитали приказ.

Командиры два часа простояли у карты, планируя налеты и составляя количество самолетов и время вылета для каждой авиагруппы.

Абросимов знал, что тот майор или полковник Демин сейчас в тяжелом состоянии в госпитале и не может присутствовать при построении, вместо него был начальник штаба их отдельной усиленной моторизованной группы полковник Иванов. Сам Демин частенько бывал в обоих полках — и в истребительном, куда попал лейтенант, и в штурмовом. Он часто заводил разговоры о войне, о немцах. Для многих были откровением такие слова, как геноцид, концлагеря, сверхлюди и унтермерши.

Если до этих разговоров летчики воспринимали немцев как близких по духу людей, то понемногу в их сердцах разгоралась ненависть. Один из комсоргов соседней эскадрильи заявил, что это все неправда, такого просто не может быть. Демин тогда грустно усмехнулся, глядя на него, и горестно, именно так показалось лейтенанту, покачал головой.

На следующий день комсорга забрали, в этом не было ничего необычного, всякое могло произойти, только было обидно, что и этот майор, в которого начали верить, такой, как и многие. Но комсорг вдруг к вечеру вернулся. На вопросы обступивших его летчиков он вдруг расплакался. Не как баба навзрыд, просто по его щекам текли слезы, и он безостановочно повторял одно и то же: сволочи, какие же они сволочи.