Тупая езда - Ирвин Уэлш

— Ты! Что ты здесь делаешь? Чем вы тут занимались? Трубку у меня решили вытащить! Я медсестру вызову!

— Нет, расслабься, мы просто хотели тебе помочь! Это моя пташка, Саския, она медсестра, но сейчас не ее смена. У тебя задралась простыня, и ты лежал в неподобающем…

Старый хер действительно начинает немного смущаться.

— …поэтому я хотел накрыть тебя, как следует. А Саския заметила, что трубка немного отошла и вставила ее на место.

Он смотрит на нее, затем на меня. На секунду кажется, что он уже купился, но затем его мерзкие глаза вспыхивают.

— Я тебе не верю! Ты, как всегда, пиздишь! Что ты здесь пытался устроить, чертов неудачник?!

Непохоже, чтобы он умирал, говнюк.

— Мне насрать, чему ты там веришь! — Я поворачиваюсь к Саскии, которая словно окаменела. — Пытаешься сделать ублюдку одолжение и вот что получаешь, сука, взамен!

— Одолжение? От тебя? Ну да, конечно, никогда не поверю, — говорит старый хер.

— А ты много для меня сделал?

— Я произвел тебя на свет!

Я улыбаюсь старому говнюку и указываю ему между ног:

— Этой, сука, свиной сарделькой?! Ха! Никакой ты мне не отец, — и в подтверждение хлопаю рукой своего Верного Друга.

— Он побывал между ног у стольких женщин, сколько тебе и не снилось, приятель, — насмешливо произносит он, но я вижу, что придурок ошеломлен.

— Не пудри себе мозги, у тебя между ног опарыш!

Два-ноль, четко, Лоусон; старый хер уделан. А потом он произносит в своей мерзкой ехидной манере:

— Я слышал от твоей мамки, что у тебя случилась небольшая неприятность. Большой член бесполезен, если он вялый, как старый сельдерей из пакистанской лавки! И так всю оставшуюся жизнь! Кстати, сколько тебе сейчас? Сорок шесть, сорок семь? Мне шестьдесят пять, и на прошлый неделе ко мне заходила Мэри Эллис. Отсосала как следует, сынок!

Я вне себя от ярости. Его физиономия сморщивается, как старый кусок замши.

— Ну а ты, твой самый что ни есть последний заезд в прошлом, а тебе нет еще и пятидесяти! Надеюсь, он был хорош! А может, и нет, тебе не стоит вспоминать о нем в подробностях, не то перевозбудишься, а потом бах… — Ублюдок пытается щелкнуть своими костлявыми пальцами, но у него не получается. Но он сохраняет на лице злобный оскал и взгляд, который говорит: «Ты знаешь, о чем я». — Знаешь, я с трудом узнал тебя без этих тупых мелких кудряшек, как у Ширли Темпл…[51]

Я выметаюсь оттуда как можно быстрее, иначе подушка окажется у этого старого ублюдка на голове.

Саския выходит следом:

— Терри, что случилось?

— Случилось то, что он, сука, снова победил, старый говнюк.

— Терри, пожалуйста, постарайся успокоиться.

Я думаю о своем бракованном движке, вот он наверняка достался мне от этого придурка. Саския все еще пытается меня успокоить, она гладит меня по бритой голове, приговаривая «все в порядке». Но ни черта не в порядке, я стряхиваю ее руку, и мы идем в кэб. Мы возвращаемся к ней на Монтгомери-стрит, она заваривает чай и начинает рассказывать о своей семье. Затем смотрит на меня и говорит:

— Ты славишься своими похождениями, но никогда не спишь с девчонками Вика, — говорит она. — Кроме Джинти, верно?

— Да, но я ничего ей не платил. Это было не по работе.

— Мы тоже могли бы заняться этим не по работе, — говорит она, улыбаясь, и это, сука, просто божественно. Она проводит рукой по моему бедру; Верный Друг подергивается, даже несмотря на таблетки. — Я хочу, чтобы мы сделали что-нибудь классное, прежде чем я улечу!

Но я чувствую, как уголки моего рта стекают вниз; блин, я самый никчемный мужик в мире.

— Я не могу…

— Я тебе не нравлюсь. — Она слегка надувает губы.

— Дело не в этом… то, что говорил мой старик, про мое сердце… он не просто хотел надо мной поиздеваться, то есть хотел, конечно, но только потому, что это правда.

Так что мы отбрасываем идею с перепихоном и едем ужинать в «Пиццу-экспресс», в ту, что в Стокбридже, в клевом здании на берегу реки. Использовать которое под «Пиццу-экспресс», если уж быть честным, просто кощунственно. Мне нравится эта девчонка, нравится ее смех, ее привычка прикладывать руку к груди, когда она рассказывает что-то смешное. Класть свою руку поверх моей. Даже слишком нравится, но все это ни к чему не приведет, поэтому я извиняюсь и ухожу. Между нами мелькает короткий разочарованный взгляд… так вот, значит, как замечательно живут те, кто никогда, сука, не трахается. Вечное бессилие, обида, злоба и горечь разочарования; никакой, сука, радости жизни, остается только превратиться в интернет-тролля или жалкого пропойцу из кабака.

Я возвращаюсь домой и пытаюсь засесть за просмотр фильмов. Интересно, что, когда пытаешься на перемотке поймать эпизод с какой-нибудь сиськой или мандой, это все равно что искать иголку в стоге сена. Зато, когда ты не хочешь на них смотреть, они в каждом ебаном кадре. Все это вгоняет меня в еще большую тоску, и приходится выключить телик. Хорошо, что у меня есть хотя бы книги Рэба Биррелла. Я разделался с «Моби Диком», «Великим Гэтсби», «Голым завтраком» (слава яйцам, трахались там только парни, благодаря этому я мог держать Верного Друга в узде), но вот «Грозовой перевал» мне пришлось отложить — никак не мог перестать думать об этой Кейт Буш[52], из-за чего у меня в голове обрушилась целая лавина мохнаток.

Следующим утром я подбрасываю Саскию до аэропорта, где она садится на свой рейс в Гданьск. Мне будет ее не хватать, но я счастлив, что теперь она вне досягаемости Пуфа и Кельвина; один из них, а может, и оба сделали с малышкой Джинти что-то ужасное. Я это чувствую. Не то чтобы я много знал; по правде говоря, я нихуя не знаю. Как сказал бы Рэб Биррелл: теперь мне открылись масштабы моего невежества.

Поэтому я отправляюсь на поиски ответов к своей матери. У нее есть старший брат, Томми, который живет в чертовом доме для престарелых, у него старческое слабоумие. Но мне что-то не хочется идти туда и вытаскивать из штанов и его член, чтобы проверить, не унаследовал ли я чего по мужской линии со стороны Элис, особенно после всего дерьма со старым ублюдком. Но не могу ведь я просто спросить у нее: «Слушай, а у твоего брата большая шняга?» Она может неправильно меня понять, да.

Мать поставила чайник и достала печенье «Джейкобс клаб», а я тщательно изучаю ее реакцию на свои слова:

— Я ходил к нему.

— К отцу? — спрашивает она, широко улыбаясь.