Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

и остался. А мы двое сразу согласие дали, нас и отпустили тогда.

– Да ладно заливать, так прям и отпустили?

– Так и отпустили, вернули все вещи, а потом отпустили… разве что смеялись еще и махали руками на прощанье.

Воцарилось молчание. Но потом кто-то робко спросил:

– А почему сразу там не остались?

– Остаться?.. Слушай, да мы были рады ноги унести! А что если все пропаганда, если только из-за этого с нами сюсюкались. И как наберется нашего брата побольше, так всех и перестреляют!

– Верно говоришь! Ясное дело, все это дудки. Чистой воды пропаганда!

– Кто ж его поймет…

– Вы лучше вот что скажите, – спрашивает Харрас, – встречались ли там немцы? Эмигранты или еще кто?

Солдатик напряженно думает.

– Был там один наш, – произносит он наконец, – рыжий такой, небольшого росточка. Но только ему не разрешалось много болтать с нами, да и комиссар смотрел в оба. Рыжий только привет передал товарищам и сказал, чтоб мы все переходили на другую сторону, что Гитлер один во всем виноват и что у Красной армии на наш счет самые лучшие намерения.

Слышится вымученный смех.

– Представляю себе какие!

– Чтоб мы переметнулись – вот куда эти недоумки целят! Нет уж, лучше подождем, пока Адольф нас вытащит!

– Говоришь, немецкий солдат? Быть того не может!

– Да наверняка переодетый русский! Вы не знаете, на что эти черти способны.

– Или еврей! Каждый еврей по-немецки калякает.

– Так значит, рыжий? Ноги колесом, уши торчком. Знавал я одного такого. До тридцать третьего торговал в Финкенвердере мышеловками.

– Тихо! Дайте человеку сказать!

– Ну, стало быть, – продолжает солдатик, – тот, кто на нашего смахивал, и говорит: спросите, дескать, фельдфебеля вашего, он и в сводках упоминался, и на другой стороне побывал. Он точно в курсе, каково у русских; вот только придется попотеть, чтоб выудить из него правду… Не припоминаете, господин лейтенант? Было время, все только и судачили об одном офицере… С собачьей такой фамилией![48]

– Вы замолчите наконец или нет?! – вклинился громоподобный голос казначея. – Или держите язык за зубами, или выметайтесь отсюда! При такой трескотне невозможно работать!

Солдаты, не скрывая злобы, притихли. В глубине кто-то слышно выругался:

– Жирная свинья!

Другие продолжали шептаться о странном посланнике.

Холодок пробежал по спине у Харраса. Откуда взялся этот рыжий пакостник, да еще с такой отменной памятью? Не хватало только, чтобы всплыла старая история и люди стали болтать всякие глупости. Не больно охота снова попасть в лапы русских. Ничего не скажешь – влип по уши! Он был усердным и отважным, всегда поступал по совести и относился к тому типу солдат, который ходит у начальства в любимчиках. Он дослужился до офицера исключительно благодаря мужеству и находчивости и принимал награду лично из рук командующего. При обычных обстоятельствах добился бы успеха и теперь, но в таком… Подставлять себя под пули, морить голодом и мерзнуть ни за что ни про что – этого они действительно не дождутся! Нужно выбираться отсюда и поскорее… Но как? Когда нагрянули русские, в первые минуты всех охватил страх, пистолет нечаянно выстрелил и, как назло, раздробил ему левую руку – досадный несчастный случай, других мыслей у Харраса и в помине не водилось, – вот только что толку. Кто тебя с таким ранением эвакуирует, особенно сейчас, когда бросают даже тех, у кого все ноги всмятку. А может, рвануть еще разок на аэродром? Бомбят, правда, постоянно, но не все ли равно. Подсобить, к примеру, при погрузке тяжелораненых… или перекинуться парой слов с пилотом, спокойно и рассудительно… Харрас прокручивает варианты. От голода и усталости впадает в забытье – смутное нечто между сном и явью.

Проходят часы. За дверью на высокой ноте рвутся бомбы. Воздушная атака, бессознательно отмечает про себя Харрас и в измождении снова отключается. Вдруг люк резко распахивается. Блиндаж заливает волна студеного воздуха и игристого снега и пространство рассекает пронзительный крик:

– Тревога!.. Все на выход! Русские!.. Русские танки!

Казначей вскакивает первый.

– Матерь божья, – вопит он. – Склад!

Он хватает полушубок, продирается к выходу, потом, передумав, дает задний ход, набивает карманы хлебом и консервами и ретируется, отчаянно разгребая руками.

“Отличная идея! – думает в полусне Харрас. – Ловко проделано! По крайней мере, в норе станет свободнее”. Он продолжает сидеть, в то время как вокруг образуется настоящая свалка, сдобренная воплями и проклятиями. Крики и стрельба на улице не утихают, и тогда Харрас с трудом поднимается на ноги. Стол опрокинут, свет погас. В отблесках раскаленной печи он замечает других: мужчины – сидят на корточках, привалившись к стене.

– Эй, вы! Выходить собираетесь или как? Дело серьезное! Русские пожаловали!

Никто не отвечает, даже не шевелится. Только за столом ползает один, соскребая втоптанный в лужи грязи жир.

Харрас с трудом выбирается на мороз. Перед ним гротескная картина – земля изрыгает людей. В ту же секунду лейтенанта подхватывает бурный водоворот и уносит прочь. На его глазах разыгрываются сцены дикой паники: люди мечутся и кричат, собирают тряпки, оружие, утварь, пытаются оживить замерзшие двигатели. С глухим завываньем машины выходят из оцепенения, срываются и бьются друг в друга, двигают прочь, отплевываясь, вклиниваются в волнующуюся толпу людей. Харрас видит горящие белым пламенем грузовики, искаженные лица надрывающихся криком офицеров, которые безуспешно пытаются прорваться навстречу живому потоку, видит, как штурмуют люди набирающие ход машины – цепляются за борта и радиаторы, повисают на дулах орудий, видит, как забираются на движущиеся танки, хватаются за гусеницы и падают на землю с разорванными руками. В его ушах стоит многоголосый вопль, в котором время от времени различимы одиночные крики; треск и тявканье еще холодных моторов, рокот пулеметов – сухой и (из-за кристально-морозного воздуха) зловеще-близкий – все сливается в невообразимый единый гул. Над головами по плоской дуге визжат снаряды. Накрытая светящимся шлейфом людская масса вздрагивает, словно под ударами плетки, и в исступлении несется дальше.

В конце концов вода, кипевшая в котле, переливается через край. В отчаявшемся мозгу – не только у Харраса – рождается мысль, и она указывает направление и цель: на Сталинград! Гумрак, Питомник – все обман. Но Сталинград не обман, это исключено. Там толстые стены, глубокие подвалы, тепло, тепло! Вот она – цель, и если ее достичь, то больше никуда бежать не придется, продираясь сквозь снег и ночь, можно схорониться и ждать – чуда или конца. На Сталинград!

Плотный людской поток течет на восток. Под небом черным, как бархат, и окропляемом вспышками ночь светла. По бескрайним просторам гуляет смертельная стужа. Кажется, даже воздух превращается в лед – дрожит и мерцает в искристом танце мельчайших ледяных кристаллов.

Стрельба стихла. Горячечный поток постепенно начинает остывать,