Роботы против фей - Джон Скальци

– Ты замужем?

– Разведена. Но его отец за пределами кадра, – сказала она и повернулась.

Тогда-то я впервые и увидел своего сына – в слинге, который был у нее на спине. Малыш крепко спал, несмотря на то, что его мать пела так громко, что проснулся бы мертвый. Но теперь он открыл радужные глазенки, улыбнулся мне беззубой улыбкой, и все было решено – я усыновил его в тот момент, когда мы поженились.

Это было до того, как мир стал разваливаться на части.

И вот, я говорю Тане, что отправляюсь в поездку, а Таня предлагает мне отвалить с концами. Я ее понимаю и сочувствую ей. Она тоже принадлежит миру рок-н-ролла. Но двум рокерам не ужиться в одной семье, тем более что она круче, чем я.

До того, как я встретил эту группу, Таня была тем единственным, что заставило меня понять, что мир представляет собой нечто более значительное, нежели я предполагал.

– Может быть, съездим к твоим? – сказал я как-то раз. – В гости. Разве ты не скучаешь по семье?

– Если ты приехал сюда, туда вернуться уже нельзя, – сказала она. – Оттуда, где я жила, просто так не выпустят. Но я там много чего натворила. Теперь вот плачу за это.

Именно тогда я впервые увидел печаль в Таниных глазах. И кое-что понял о тех местах, откуда она родом. Если судить по ее акценту, то это был другой континент, но, когда я спросил об этом, она сказала, что я осел, и уточнила:

– Думаешь, там все живут в одной большой счастливой куче? Нет. Там разные страны, а не одна. Очень разные страны.

– И ты именно оттуда? – спросил я, обиженный тем, что Таня исходила из предположения, что эти белые ни о чем ничего не знают. – Я знаю, что такое Африка.

– Нет, – покачала головой она.

На ней были джинсы и какая-то рабочая рубашка, и выглядела она почти как… (я поймал себя на том, что думаю о слове человек). Нет, она не выглядела как человек. Она выглядела как королева Западного побережья.

Она кормила грудью нашего сына, а он, поглощая молоко, пел. Периферическим зрением я видел по краям этой сцены пышную тропическую растительность.

– Может быть, Афродиатика, – проговорила она. – Страна, куда ты не сможешь попасть, если не пожелаешь этого сильнее, чем чего-либо еще. Я оставила группу, оставила страну, и не старайся ничего в этом изменить. То был кровавый разрыв, и теперь я пытаюсь хоть как-то привести все в порядок. Я думала, у меня получится, но никто не хочет меня услышать. Ты до этого никогда не был женат. И ты не понимаешь, что это такое – уходить. Что ты при этом чувствуешь…

Таня посмотрела на меня, и слезы в ее глазах отразили свет так, как я никогда не видел, чтобы свет отражался в слезах. Будто сквозь призму – вот как.

– Мир из-за этого не перестал существовать, – сказал я.

– Он старался меня удержать, – отозвалась она. – Но я была обязана уйти. Ты просто не понимаешь.

Последний раз я слышал нечто подобное группе «Акеркок», когда пела Таня – в зале, полном пустых стульев, в разорванном красном платье, с колючками в волосах, с таким видом, будто она бежит от кого-то или от чего-то. С ребенком за спиной, босоногая, она пела так, что дрожали стены. Люди смотрели на нее как на волшебницу, но не делали ничего из того, к чему она призывала их своим пением. А она хотела, чтобы они прекратили зарабатывать миллионерам их миллионы, прекратили убивать природу в городах, где миллионеры не живут. По-моему, она была революционеркой, чем и свела меня с ума; но потом все в этом мире полетело под откос, и всем пришлось заткнуть уши и закрыть глаза – как на летящих в пропасть американских горках.

Все те первые годы, что мы жили вместе, Таня говорила мне, что хотела спасти мир, а иногда я слышал от нее признания в том, что именно она виновата в том, что мир летит в тартарары. Я успокаивал ее как мог. Во-первых, это вовсе не ее вина, и, во-вторых, кто вообще способен спасти мир в одиночку? Я лично не способен. И никогда не был. Мне всегда ближе было другое: уколоться. И забыться.

Именно таков сейчас мой план. Уколоться, забыться и мечтать о крыльях.

На следующее утро я вваливаюсь в автобус группы «Акеркок» с чемоданом на колесиках, набитым предметами первой необходимости – записные книжки, врачебные рецепты, презервативы и витамины. А еще – воздушная маска.

Обычно, когда я пишу о какой-нибудь группе, я провожу с ними все время гастролей. Что-то царапаю в своих книжках, фиксирую их треп по пути вниз или вверх по побережью, или в центр страны. Теперь все не так, как в прошлом, но гастроли, в целом, не изменились. Мягкие кресла. Водитель. Видеоигры. Приближаясь к следующему городу, каждый музыкант отправляет письма живущей там знакомой девице в надежде по приезде ее трахнуть. Я еще помню времена, когда не было мобильников, а звонили по автомату. Сколько было сложностей! Теперь же лечь с девицей – проще простого. Хотя большинству музыкантов этого не нужно. Все, чего они хотят на гастролях, так это поспать. Но не «Акеркок».

Эта группа никогда не спит. Именно так.

Мэйбл говорит:

– Прикоснись к Эрону, и это будет шок.

И она не шутит. Из уха у нее течет кровь. Я чувствую себя таким старым, что даже не рискую ей об этом сказать. День и ночь Эрон не снимает радиоактивные джинсы, и ему наплевать. Во время первого концерта я стою в первом ряду, вместе с его фанатками, они кричат, а он зажигает. Они кладут ладони на край сцены, и я вижу, как сквозь кожу начинают просвечивать их скелеты. Это всего лишь шоу, и мы все это знаем. Но сделано чертовски отлично!

На сцене Эрону Хаосу двадцать четыре года; в нем шесть футов три дюйма росту, и выглядит он так, словно его никогда не любили. Вне сцены его отличает достоинство пожилого человека, подчеркиваемое регулярным использованием обсценной лексики.

Эрон, как правило, со мной не разговаривает. Я беру интервью у девицы в задних рядах, которая говорит, что, когда Эрон поет, она готова бросить все и слушать своего идола.

– Не валяйте дурака, – говорит она. – Слушайте. Слушайте, как он поет. Он весь на нерве, и это меня пугает. Но я не за него боюсь, а за себя. И это здорово. Ели бы можно было, я бы с ним не расставалась.

Она улыбается, и я вижу, что у нее еще молочные зубы. Это какой-то сюрреализм. Сколько лет я уже не видел таких юных фанаток? Я чувствую себя так, словно я – мертвец, движущийся по воображаемому миру, миру своих мечтаний. По шестидесятым, когда меня еще не было.

В недавнем прошлом, гастролируя, группа брала с собой аккордеоны и скрипки. Кто-то пел «Тяжелые времена», которые, кстати, мне никогда не нравились. Неважно, тяжелые у нас времена или нет, но рокеры обязаны играть и петь о сексе в ванной, о гонках на повышенной скорости, о том, что мир разваливается на части. Да, времена могут быть тяжелыми, времена могут быть суровыми. Что, хотите поговорить об этом?

Что же касается меня, то я хочу говорить о музыке. Музыка – сердце любой революции. Основу сегодняшней музыки составляет ностальгия по прошлому, которая пытается обручиться с научной фантастикой. И это все потому, что людям уже не хочется мечтать о будущем, хотя им и нравятся костюмы, в которых будущее к ним придет.