Княгиня Монако - Александр Дюма

Накануне не помню какого праздника, когда было очень жарко и мы должны были рано утром идти в церковь, Мадам сказала мне на ухо: — Сегодня ночью мы не будем ложиться спать. — Почему, Мадам?

— Я рассказала королю о нашей таинственной прогулке, и он захотел к нам присоединиться. Мы условились, что он зайдет за нами ко мне в сопровождении одного лишь придворного, и мы вчетвером прекрасно проведем время в лесу.

— Что это за придворный?

— А вы не догадываетесь? Мало же вы верите моему слову!

— Как!.. Мой брат…

— Ах, герцогиня! Вы хотите, чтобы я это сказала, ведь вы и сами знаете, что господину де Гишу нечего делать в нашем с королем обществе. Это Пюигийем.

— Спасибо, сударыня.

— Да, мы должны посоветоваться: пора избавиться от королевы-матери и Месье. К тому же я не понимаю, ради чего вы хотите, чтобы я лишила графа де Гиша его благородных чувств.

— Я не понимаю, о чем изволит говорить ваше высочество.

— Да уж, притворяйтесь простушкой. Неужели вы не понимаете? Разве хотя бы один человек при дворе пребывает в неведении относительно любви этого прекрасного красавца-сеньора к малышке де Лавальер?

— Какой вздор!

— Граф тщательно это скрывал, о чем мне известно, но все открылось, и о его романе с этой девицей теперь знают все. С какой стати все находят ее такой красивой? Она хромает; она похожа на спящего барана, вздрагивающего, когда его будят, а в довершение всего она даже блеет.

В ту пору это светило, ставшее впоследствии столь блестящим, лишь всходило над горизонтом. Девушка стала фрейлиной Мадам, покинув Блуа после смерти г-на Гастона, герцога Орлеанского. Ее мать во втором браке была замужем за Сен-Реми, главным дворецким герцога. Состояние у них было небольшое, а их знатность была так себе. Мадемуазель де Лавальер считали кроткой и простодушной; девица искренне выражала свою сильную радость по поводу того, что она оказалась у Мадам и избавилась от брюзжания своей матушки. Мой брат скорее всего и в самом деле за ней ухаживал, но не он один, были и другие молодые дворяне, которых привлекали ее простота и манеры пастушки: девушка отнюдь не отличалась блестящим умом. Мадемуазель де Тонне-Шарант каждый день насмехалась над провинциалкой, да и Мадам, как мы видим, не отказывала себе в этом удовольствии. Я же почти не замечала мадемуазель де Лавальер.

Я попробовала запретить графу де Гишу за ней ухаживать, в то же время особенно не настаивая; зная нрав Мадам, следовало внушить брату беспокойство. И, прежде чем вернуться к себе, я не преминула предостеречь влюбленного. Поспешно одевшись по-домашнему, я прошла к своей принцессе, которая на моих глазах наряжалась крайне скромно. Она прихорашивалась украдкой, как женщина, которая желает понравиться единственному мужчине и для которой на свете существует только он. В дверь осторожно постучали. То были король и Лозен, закутанные в плащи ливрейных слуг, с шейными платками, закрывавшими пол-лица; мы были готовы последовать за ними. Таким образом король вместе со своим новым фаворитом предварил небезызвестные ночные прогулки к фрейлинам королевы, когда они вдвоем карабкались по крышам и перелезали через печные трубы ради этой бесстыдницы де Ла Мот-Уданкур. Господин и г-жа де Навай поплатились за эти прогулки, не говоря уж обо мне, о чем будет сказано в свое время.

Мы молча спустились по черной лестнице, вышли в парк и стали гулять по грабовым аллеям, которые король любил больше всего. Там же находилась небольшая роща, где мы присели отдохнуть. Король был необычайно весел и предавался всевозможным шалостям; он даже поцеловал Мадам! Мне до сих пор в это не верится, особенно при мысли о том, каким он стал теперь.

— До чего же я люблю свою сестру! — воскликнул король.

— Государь, вы не всегда так думали.

— Я был тогда слепцом.

— А теперь вы маленький мальчик, который боится порки, как писал некий фаворит о Месье.

— Сударыня, я боюсь огорчить матушку, которой, возможно, Господь не позволит долго оставаться со мной.

Мадам говорила кисло-сладким тоном, а король принялся отвечать ей серьезно. Я чувствовала, что они скоро поссорятся, и подала знак Пюигийему, самообладание и дерзость которого были мне хорошо знакомы. Кузен, сидевший на ковре из мха, резко поднялся:

— Ваше величество, у меня есть идея.

— По-моему, у вас их предостаточно; но расскажите все же об этой.

— Если король позволит мне отчасти остановиться на подробностях, которые… которым… которые… на первый взгляд…

— Говорите все, что вам угодно.

— Итак, государь, ее величество королева-мать, да хранит ее Бог…

— Господи, до чего вы медлительны! — с раздражением перебила его Мадам. — Я бы изложила суть дела за две минуты. Ее величество королева-мать полагает по доброте душевной, что я оказываю влияние на разум и сердце ее августейшего сына, хотя этого нет и в помине; ее доброта даже граничит с ревностью. Благодаря ее стараниям этот недуг передался Месье и молодой королеве; в итоге жизнь каждого из нас стала невыносимой; необходимо положить этому конец, и я умоляю короля соблаговолить впредь не заговаривать со мной и никогда больше не искать со мной встречи.

— Ах, сударыня!

— Да, ваше величество, я так решила. Раз королева, раз Месье…

Мадам отвернулась, не закончив фразы. Испытывала ли она волнение? Притворялась ли она взволнованной? Я не знаю: принцесса была слишком искусной актрисой и говорила лишь то, что хотела. — Вы желаете привести меня в отчаяние? — спросил король.

— Ваше величество, я еще не изложил вам свою идею, — отозвался Лозен.

— А каково ваше мнение, госпожа де Валантинуа?

— Ваше величество, по-видимому, я пришла к той же мысли, что и господин де Пюигийем.

— Пусть же этот мучитель, наконец, ее выскажет!

— Государь, вы не желаете расставаться с Мадам?

— Ни за что на свете.

— Вы хотите отвести подозрения обеих королев и Месье?

— Совершенно дурацкие и мнимые подозрения, которые тем не менее беспрестанно омрачают жизнь.

— В таком случае, государь, я знаю, как помочь вашему величеству: вам остается лишь с этим согласиться.

— По-моему, существует только один способ отвести такого рода подозрения, — продолжал Лозен.

— Какой? Как это сделать?

— Ваше величество обвиняют в любви к Мадам, а Мадам обвиняют в любви к королю; докажите тем, кто вас обвиняет, что они ошибаются.

— Разумеется, они ошибаются, — живо перебила графа принцесса, — мы лишь питаем друг к другу чувства брата и сестры,

— Я нисколько в этом не сомневаюсь, Мадам, — промолвил Лозен, и его губы искривились в лукавой улыбке, — но другие сильно в этом сомневаются. Это отнюдь не почтительно, это безосновательно, это неслыханная дерзость, но это так.