Почта святого Валентина - Михаил Нисенбаум

Время перестало мельтешить снежинками. Кто-то поставил сумерки на паузу. Жаль, что всей серости январского будня не хватало, чтобы затуманить сознание.

В чем он ошибся? Где выбрал неправильный поворот? Был слишком нежен? Слишком груб? Чересчур ревнив? Позволял много говорить о другом мужчине? Чувство вины подыскивало первые попавшиеся основания, не нуждаясь в логике: ведь он упрекал себя во взаимоисключающих недочетах.

«Нельзя было прекращать писать письма. Они были спасительной инъекцией, вроде инсулина для диабетика. Если необходимо было ежедневно спасать нашу любовь этим лекарством, как ты мог его отменить?» Едва эта мысль пришла в голову, Стемнин бросился за письменный стол. Но, стоило вывести на листке первые буквы, он понял: дело в другом.

Письма могли продлить отношения на неделю или две, могли и не возыметь никакого действия. Вика оказалась рядом не из любви и не ради него. Она решила, что он поможет ей отринуть прежнюю жизнь. Она так этого хотела, что поверила, будто уже свободна. Стемнин был орудием, при помощи которого она хотела разделаться с прошлым. Убедившись, что это орудие не годится, она перестала противиться прошлому, возможно, надеясь его обновить, перестроить по своему вкусу.

Но как Стемнин позволил себе так обмануться? «Ты поверил словам. Ее слова показались честными, да и были честными, потому что Вика сама в них свято верила. Ей и в голову не приходило, что она может себя не знать, что в ней действуют силы, не подчиняющиеся ее решениям и правилам. Хорошо, она не знала, а ты-то куда глядел? Ты что, не видел, что она ежедневно талдычит про бывшего? Не мог понять, что это значит? Сразу после второго упоминания нужно было отступить, остался бы цел. Ну так в чем же дело? Дело в словах. Ты придаешь словам чересчур большое значение, относишься к ним как к показаниям точных приборов или свидетельствам собственных глаз. Приборы и глаза порой лгут, что уж сказать про слова, даже „правдивые“ и „честные“. Слова — не вещи, а краски, которыми вещи нарисованы. Слова — химикаты, которые воздействуют на ум и чувства человека. Викины честные слова были антидепрессантом, попыткой заговорить себя, а ты, дурачок, решил, что глядишь ей в сердце. Да ты просто болван! И твои письма — такая же глупость, основанная на вере в силу точного слова.

Между прочим, эти точные слова не были правдой и даже не планировались таковыми. Ты хотел ими завоевывать, примирять, вдохновлять и успокаивать, а вовсе не открывать истину. Отвердить ложь до правды, заразить фантомами самое жизнь. Вот тебе и возмездие. Досочинялся. Ты же перестал замечать разницу между словами и действительностью. Ну так напиши себе письмо про то, что вы сейчас вдвоем, что вы счастливы, прекрасны и бессмертны. Вдруг напишешь так хорошо, что поверишь! Ведь для тебя поверить — значит уметь обмануться».

Позвонили в дверь. Гневный, всклокоченный и ободренный нападками на себя самого, Стемнин даже не посмотрел в глазок.

На пороге стояла Вика, все в той же шубе и ушанке. Она показалась ему меньше ростом.

— Ну привет, привет. Я приехала за вещами, можно войти?

Он отступил назад. Слова, которые он только что обличал, закономерно покинули его. Стягивая сапог, Вика оперлась о его руку. Увидев апельсиновую комнату с новой люстрой, восхищенно вздохнула:

— Вот как здорово мы придумали, да? Тут стало так классно! — Потом, спохватившись, прибавила: — Ты прости, что тогда так вышло. Ты ведь не сердишься?

Стемнин пожал плечами. Вика вдруг, что-то вспомнив, спешно раскрыла свою сумочку:

— Вот, привезла тебе несколько моих фотографий.

Она протянула ему черный альбом. Внутри в пластиковых кармашках было много Вики — зигзаг облепленного скользким платьем тела с саксофоном, в задумчивости у белоснежного стола, за которым никто никогда не писал и не ел, с растрепавшимися волосами, точно сразу после сна, в купальнике, без купальника (тонкая рука застенчиво прикрывает грудь, одновременно напирая на увеличение объема), в шальварах и чадре.

— Зачем? — Он закрыл альбом.

— На память. — Вика ласково улыбнулась.

— Спасибо, не нужно.

Она посмотрела на него удивленно. Было видно, что она искренне не понимает, как можно отказываться разглядывать такую красоту.

Они стояли друг против друга очень близко, словно вот-вот должны были обняться.

— Я тебя не виню, я не чувствую, что ты мне враг, что ты меня предала. Понимаешь? — Стемнин наконец посмотрел ей в глаза.

Вика улыбалась и кивала. Потянулась, хотела коснуться, что-то поправить — ворот или прическу… Но Стемнин застыл, и она остановилась.

— Но это еще хуже. Я бы дорого дал, чтобы ты вообще НИ-КОГ-ДА мне не встречалась.

Пока он это говорил, Викино лицо перестало улыбаться, одна бровь надломилась, и туман в глазах налился мгновенными слезами. Она всегда легко плакала.

— Почему? — Ее губы вздрагивали.

— Потому что ты убила мою веру в людей. Потому что я теперь никому не смогу доверять. Не потому, что ты предала или обманула. Понимаешь? Если бы ты обманула, все было бы проще.

— Я не обманывала тебя.

— Знаю, Вика, знаю. В том-то и дело. Ты была честна, а все оказалось по-другому. Все стало ложью, потому что ты не знала о себе. И никто не знает, что в нем может произойти. Никто не знает, чего от себя ждать. И поэтому я никому теперь не могу верить.

Слезы быстро-быстро появлялись в ее глазах и прыгали на кофточку. А он даже не мог ее утешить, просто протянул ей платок.

— Прости, я не хотел тебя огорчать. — Теперь Стемнину стало жаль Вику, и это была часть его жалости к себе; но, начиная говорить, он знал, что причинит ей боль и что она этого заслуживает.

— Ну что мне, что? Надо было остаться? Я бы тебя измучила. Я тебя и так измучила. Прости, Илюша, прости меня! Ой, ну какая же я!

— Да нет… Дело не в этом… Ты не понимаешь.

— Нет, я все понимаю.

Даже сейчас она хотела оставаться совершенством. Утраченным сокровищем. Минут на десять она заперлась в ванной. Потом аккуратно, не спеша, складывала вещи в знакомую сумку. Настроение ее улучшилось. Стемнин стоял на кухне и смотрел в окно. Снег на дорожках набух темной водой. Вода капала и в раковину — медленно, мерно, но каждый раз неприятно-неожиданно. Он с силой завернул кран. Не решаясь входить на кухню, Вика спросила, поможет ли он донести сумку до метро. У Стемнина вертелся вопрос, почему он должен носить вещи бросившей его девушки, когда она переезжает к другому мужчине, почему не сам счастливый соперник встречает главный трофей с полной сумкой бонусов. Разумеется, этого вопроса он не задал, а принялся молча одеваться. Очевидно, в Викином понимании мужское рыцарство могло обойтись без самоуважения, лишь бы оставалось у нее на службе.

Сумка была тяжела, как якорь. Как она притащила все это к нему? Или сумка потяжелела за эти два месяца? Ботинки быстро промокли. По дороге он молчал, а Вика тихонько выдыхала из своей ушанки, что они будут жить у ее мамы, мама только рада, что все будет хорошо, все у всех наладится, и у них, и у Илюши, а они скоро поедут в Турцию. «Надеюсь, мне не придется тащить ваши чемоданы до Стамбула», — подумал Стемнин.