Оцепенение - Камилла Гребе

Я нашла ее адрес в Интернете и поехала к ней домой в Юрдбру. Повесила спортивную сумку на дверь, позвонила и убежала.

Наверно, пыталась таким образом искупить грехи, чтобы вернуть Самуэля.

Потом я вернулась на Мархольмен. Не могла сидеть дома, не зная, где мой ребенок.

Я зажмуриваюсь и открываю шоколадную вафлю, прихваченную из дома. Отламываю кусочек и кладу в рот. Открываю глаза и смотрю на дрозда в клетке рядом с машиной. Ветер треплет газету, которой выстелено дно клетки.

Это уже не птенец, а взрослая птица. Его нельзя держать в клетке.

Я знаю, что Самуэль хотел бы сам выпустить дрозда на волю. Но мне придется сделать это за него.

Я смотрю на дом, который Ракель снимала у дочери смотрителя маяка, прожившей тут всю свою жизнь. Он стоит тихий и пустой за сине-белой заградительной лентой.

– Что с тобой случилось, Самуэль? – шепчу я, бросаю бутылку с водой на заднее сиденье и закрываю дверцу. Потом поднимаю клетку и иду по грунтовой дороге, вспоминая странный сон, приснившийся мне ночью.

Мне снился мудрый царь Соломон из Книги Царей, которому нужно было разрешить спор между двумя женщинами, каждая из которых утверждала, что она мать одного и того же младенца.

Соломон велел принести меч. И когда меч принесли, сказал:

– Разрубите младенца напополам и отдайте каждой женщине по половине.

Во сне этими женщинами были мы с Ракель, а ребенком – Самуэль.

Нет, этого не может быть. Самуэль не мог умереть.

Двое суток. Никто бы не выжил в море, сказал Манфред.

Но что, если она не выбросила его в море?

Тогда мы бы его нашли.

Слова Манфреда эхом звучат у меня в ушах.

Сумерки сгущаются, но в начале лета по-настоящему темно не бывает. Природа терпеливо ждет, пока лето уступит место осени. Небо низкое, темно-синее, почти лиловое. Комары и мошки лезут в лицо, я отмахиваюсь. Рассеянно почесываю укусы и вглядываюсь в глубь соснового леса с его медными блестящими стволами. Вдоль придорожной канавы – засохшие собачьи какашки. То тут, то там желтеет зверобой.

Красиво аж до слез.

Пахнет багульником и желтой кашкой – подмаренником, цветком Девы Марии. Мне вспоминается отец, знавший все о флоре и фауне. Ему не нравилось называть его подмаренником, потому что он считал, что Дева Мария лежала на постели из соломы, а не подмаренника.

Это только выдумали глупые крестьяне.

Можно тут, думаю я и ставлю клетку на землю. Открываю дверцу и жду, когда птица вылетит. Но он сидит неподвижно и смотрит на меня своими черными с желтым кантом глазами-пуговками.

Я сую руку в клетку и легонько подпихиваю его.

– Умная птица. Вот так! Лети!

Дрозд выпорхнул из клетки и остался сидеть на обочине. Я делаю шаг вперед, чтобы заставить его взлететь. Пусть летит прочь – наслаждается свободой, летом, лесом, вечерней прохладой.

Жизнью – такой короткой и непредсказуемой.

Черная птица взлетает, пролетает перед моим лицом и садится на ветку. Поворачивается ко мне. Наклоняет голову набок и смотрит на меня.

– Если бы Самуэль тебя видел! – говорю я.

И в этот момент.

В этот момент я понимаю, что его нет. Что Самуэль никогда больше не вернется. Что тот толстый полицейский был прав.

По телу пробегает судорога. Я опускаюсь на колени и прижимаюсь лбом к гравию. Слезы льются сплошным потоком. И я им не мешаю. Стою на коленях посреди дороги и кричу так, как кричат женщины при родах.

Через какое-то время слезы утихают и дыхание успокаивается. Я снова слышу звуки леса: пение птиц, шелест ветра в листве, треск сучьев, стук дятла по стволу.

И когда я уже собираюсь подняться и отряхнуть платье, я снова вижу дрозда.

Он сидит на обочине.

И я вижу что-то еще – зажатое между камнями рядом с дроздом.

Я подхожу ближе, опускаюсь на корточки, протягиваю руку и беру синюю бусинку кончиками большого и указательного пальцев. Держу ее на ладони, гладкую, блестящую и теплую от солнца. Перекатываю ее в ладони.

Оглядываюсь по сторонам. Ищу взглядом среди сухой листвы и камней.

Все, что я вижу, это грунтовую дорогу, исчезающую между сосен.

Но там, впереди, посреди дороги лежит что-то маленькое и красное. Я, затаив дыхание, бегу туда, нагибаюсь и поднимаю еще одну бусинку. Поворачиваю и вижу букву.

М.

Слезы наворачиваются на глаза, но на этот раз это слезы радости.

С новыми силами я начинаю искать. Я знаю, что ищу.

Я нахожу еще бусинки. Синюю, желтую, коричневую. Они разбросаны на равном расстоянии друг от друга, словно их бросили там специально.

Я расставляю бусинки в нужном порядке на ладони.

МАМА.

– Самуэль! – шепчу я. – Я иду!

Я продолжаю поиски и нахожу еще три бусинки. Потом они кончаются.

Я не знаю, что делать дальше, и уже готова сдаться, когда обнаруживаю тропинку, уходящую влево.

Под деревьями темно, я достаю мобильный и включаю фонарик. Густая ель заслоняет вид, но, нагнувшись, я вижу развалины, поросшие терновником.

Я подлезаю под ветками и иду к развалинам. На полпути нагибаюсь и поднимаю еще одну белую бусинку с засыпанного сухой хвоей мха. Оглядываюсь по сторонам.

Дверь в полуразвалившееся здание покосилась, а стены поросли травой.

– Самуэль? – шепчу я.

Но слышу только шелест листвы и звук комаров.

Я оглядываюсь по сторонам.

Справа от развалин свет фонарика выхватывает старый колодец и рядом с ним…

Погоди!

Ветка с пожухлой листвой торчит из-под крышки, как будто кто-то недавно открывал ее и, закрывая, не заметил, что зажал ветку.

Я подхожу к колодцу и нагибаюсь. Рядом с камнем лежит что-то оранжевое и блестящее.

Это божья коровка. Точнее, сережка в форме маленькой божьей коровки.

Я кладу бусинки и сережку в карман и тяну за ржавую ручку крышки колодца. Она такая тяжелая, что мне стоит огромных усилий сдвинуть крышку всего на пару сантиметров.

Я выдыхаю и снова хватаюсь за ручку.

Крышка очень тяжелая.

Секундой позже раздается этот звук.

Стук со дна колодца пугает меня до смерти. Я вздрагиваю, с губ срывается крик.

Но одновременно внутри меня вспыхивает надежда.

Я стучу костяшками пальцев по крышке так сильно, что на них выступает кровь.

Тук-тук-тук.