Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

Одним глотком я допила свой коктейль:

– Почему бы нет?

Мы не спали вместе, но просидели в баре до закрытия. К концу вечера во время долгой прогулки по палубе я называла его Папой, а он ни разу не произнес моего имени.

Я нашла себе друга на всю жизнь.

По прибытии в Лос-Анджелес я узнала, что загадочные обязательства фон Штернберга повлекли за собой тайную поездку в Берлин для встречи на «УФА», в ходе которой выяснилось, что студия, как и предупреждал меня Любич, не намерена привлекать его к работе.

Не успела я выгрузить свой багаж, как фон Штернберг, поджидавший меня на подъездной дорожке к дому с кучкой окурков у ног, разразился тирадой:

– Эти желтопузые свиньи! Они думают, что могут отказать мне, потому что я еврей. Без меня их вообще бы не было! Они бы обанкротились. Им позволил удержаться на плаву «Голубой ангел».

Фон Штернберг преувеличивал, но я налила ему коньяку, усмиряя его гнев, и постепенно мне удалось выпытать правду: он надеялся снова загнать «Парамаунт», и в особенности Любича, в угол, размахивая у них над головами предложением от «УФА».

– Трусы! – заявил он и залпом выпил коньяк, потом протянул мне стакан за новой порцией. – Они вели себя так, будто делают мне большое одолжение, впуская внутрь через заднюю дверь. «Мы встречаемся с вами лишь потому, что очень вас ценим, герр фон Штернберг, но мы должны придерживаться новой политики». Новой политики, – брызжа слюной, прошипел он. – Пресмыкаясь перед Гитлером, Геббельсом и остальными этими идиотами, как будто нацисты хоть что-нибудь знают о кино или культуре.

– Культуру они жгут, – напомнила я ему. – Вы могли бы сберечь себя от унижения, ведь знали уже: Эрнст хочет, чтобы мы работали вместе.

– С новым боссом на короткой ноге, как я вижу, – нахмурился фон Штернберг. – Разумеется, он хочет. Этот парень – кретин, но он не глуп. «Песнь песней» была вульгарностью. Вы знаете, что студия разослала десятки копий этой обнаженной статуи, чтобы их выставляли в холлах кинотеатров? Удивительно, что «Офис Хейса» не прихлопнул на месте этих любителей прятать выпивку в коричневый пакет и не снял картину за непристойность.

Я сердито посмотрела на него. Конечно, в свете перенесенного унижения мой режиссер должен был разносить единственную картину, в которой я снималась без него. Но я была рада, что он здесь, и испытывала облегчение оттого, что ему позволили покинуть Германию.

– Вы вели себя очень безрассудно, – сказала я. – Вас могли арестовать.

– За что? За то, что я привез в чемодане сценарий?

Я помолчала:

– Вы возили на «УФА» сценарий?

– Ну не собирался же я убеждать их заклинаниями на идиш?

– Понимаю. – Я налила ему третью рюмку коньяка. – И о чем этот сценарий?

Фон Штернберг пришел в страшное возбуждение. Таким он становился только в те моменты, когда им овладевала новая идея.

– Картина о Екатерине Великой. Все студии сейчас снимают что-нибудь о королях: Кейт Хепбёрн в роли Марии Шотландской, Норма Ширер играет Марию-Антуанетту, а Гарбо – королеву Кристину. – Он сделал паузу, предвкушая мою реакцию на известие о том, что королева «МГМ» изображает королеву, знаменитую своей любовью к переодеванию в мужскую одежду.

– Дубликат Гарбо, – сухо сказала я. – Как оригинально! – Налив себе рюмку, хотя напиваться в три часа дня не собиралась, я спросила: – Вы хотите показать его Эрнсту?

– Уже показал. Ему нравится.

– Правда? – уточнила я, и у меня сразу возникло подозрение. – Он возобновил ваш контракт?

– С абсолютным контролем. Кроме того, он уверен, что сделал мне одолжение. Так и было, потому что теперь мы можем поступать, как нам нравится, без вмешательства студии.

Как говорят в Америке, я почуяла крысу[63]. Нечасто случалось, чтобы у фон Штернберга был готовый сценарий до наступления первого съемочного дня, а то и позже. Он подпитывался неопределенностью, тем, что держал всех в подвешенном состоянии, чтобы иметь возможность создавать картину по ходу дела. В этом отчасти заключались секрет его гениальности и причина, почему многие актеры его недолюбливали. И все же Любич даровал ему «абсолютный контроль». Это казалось верхом безрассудства. Или доверия. Но в последнем я сомневалась.

– Мне бы хотелось прочесть сценарий, – сказала я, чем немедленно вызвала яростный блеск в глазах фон Штернберга.

– Разве я когда-нибудь обманывал вас?

– Как быстро мы все забываем, – ответила я, повторяя его последние слова, обращенные ко мне.

Он вытащил из кармана два мятых листка, бросил их на кровать и вышел, бормоча себе под нос что-то насчет всеобщей неблагодарности.

Это не был сценарий. Даже наполовину.

Я не смогла удержаться от мысли, что Любич, вероятно, был вовсе не так прост, как нам казалось.

В объемистом алом платье, под юбкой которого могло уместиться целое племя, я чувствовала себя еще одним канделябром в придуманных фон Штернбергом декорациях: вся съемочная площадка утопала в барочных арках, русских иконах и дверных порталах, по размеру вполне гаргантюанских. Постановочный размах больше подходил для эры немого кино.

– В этой сцене, – говорил мне фон Штернберг, вращаясь на своем новом режиссерском кресле, приделанном к изобретательно сконструированной платформе, которую можно было с помощью рычага поднять вверх для панорамной съемки, – вы отдаете приказ убить своего мужа, слабоумного царя Петра.

– Да.

Я опустила взгляд на листки, которые он положил в моей гримерной, стараясь не сбить набок богато украшенный драгоценностями парик. Как и ожидалось, фон Штернберг каждый день вносил изменения в сценарий, заставляя меня и сотни статистов теряться в догадках, что же мы будем снимать сегодня.

– Кстати, она должна быть такой жестокой? – спросила я.

– Он планировал ее убить. Она должна отомстить.

Я была рада, что не допускала Хайдеде на съемки. Ей было почти одиннадцать, то есть она уже достаточно подросла, чтобы после школы приходить ко мне. Моя дочь снялась в одном эпизоде, играя Екатерину в юности. Но после этого я оставляла ее в гримерной, беспокоясь, чтобы она не решила, будто весь этот гротеск и есть моя карьера.

– Кажется, она слишком много мстит, не особенно утруждая себя объяснениями. Не потеряет ли публика симпатию к ней, если она не расскажет, почему так поступает?

– Кому нужны объяснения, когда достаточно общего настроения? – сказал фон Штернберг и бесцеремонно махнул рукой в белой перчатке в сторону съемочной площадки.