Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов - Олег Демидов

«Свердловск. 27 ноября 1929 г. Приехали вчера вечером. Спали бог знает как. Только сегодня к 6-ти в. достали номер. Выспались и сейчас сидим в ресторане при гостинице и ждём заказанных пельменей. Днём осматривали Ипатьевский дом, в котором были расстреляны Романовы. В верхнем этаже Музей Революции, в подвале комната сохранена в том виде, как было 10 лет назад».

«29 нояб. 29 г. На нашем вечере в Деловом Клубе. Свердловск. Забытая за кулисами Записная книжка “писателя”. Заявление в “Откомхоз”: на такой-то улице есть большой дом. Он принадлежит такой-то (частная собственность) и т.п.»

«30 ноября 29 г. Свердловск. В редакции комсомольской газеты “На смену”. Редактор: “Мы знаем, что по этому вопросу с нами не соглашаются некоторые взрослые” (!) Изумительно хорошо вырвалось “взрослые”».

«1/XII 29. Свердловск. В Музее Революции интересное письмо Распутина, предостерегающее Николая, начинающ. войну с Германией и предсказывающего гибель от этой войны всей династии. Une terrible necessite (слова Тютчева Смирновой про смерть царевича Алексея, по слухам отравленного Петром). Эта меткая фраза подходит и к казни семьи Романовых в маленьком подвале дома Ипатьева (теперь Музей Революции, который я осматривал с Мариенгофом).

«1 дек. 29. Свердловск. “Центральная гостиница” (№187). Почти все приходящие к нам в гостиницу молодые поэты не могут взять верного тона, т.е. естественного. Одни от смущения излишне развязны, другие – напыщенны, третьи – утрированно деловиты. Особенно был смешон один (внешность маменькиного сынка), трещавший как сорока».

«3/XII 29. Свердловск. Диспут с уралапповцами в клубе пищевиков – к дек. вечером. Народу тьма. 200 чел. остались за бортом. В середине диспута получили такую записочку: “На улице такая масса желающих попасть, что двери ломятся от напора. Я попал через вход на крыше, рискуя… многим. Это говорит об интересе к диспуту. Предлагаю устроить диспут в большем помещении”. Мы говорили хорошо. В конце речи – овации».

«Из приходящих “паломников”: два молодых прозаика держались прекрасно. Эти взяли верный тон. Очень толковые, хорошие, настоящие. Приятно было поговорить. Перед ними приходил монстр! Манерничанье, точно в 1913 году, и стихи – удесятерённая северянинщина, но без таланта Северянина. Не верится, что в наше время имеются и такие. Он думал по наивности, что мы его обогреем, – ушёл от нас, получив такой холодной душ, что мне стало его даже жалко».

«За Троицком, из Свердловска через Челябинск. Магнитогорск – совершенно новый, социалистический город, построенный по всем правилам новейшей техники. Жителей тысяч 20, новые дома, все улицы асфальтированы и т.п.»

«В центре города милицейский комиссариат. У входа стоит милиционер, который упрашивает прохожих “зайти на минуточку”, т.к. нужны “понятые”. При нас (мы проходили мимо) отбояривались от этой чести две девицы и их спутник, уверяя, что им некогда. Но их всё-таки, кажется, умолили. Два раза приставали к Мариенгофу, но он убегал, говоря, что он “приезжий”. В этом [есть] что-то глубоко провинциальное».355

«Уже после смерти Есенина мы с Мариенгофом совершали турне. В одном уральском городе был афиширован наш вечер в местном театре. Выступил я, рассказал коротко о себе и почитал стихи. Публика вежливо похлопала. Настал черёд Мариенгофа. И вот Толя, ничтоже сумняшеся, решил “воскресить имажинизм”… Он стал язвительно критиковать современных поэтов за отсутствие “имажей”, говорил, что Есенин – это магистр ордена имажинистов, походя задел Маяковского. Что тут началось! Собравшаяся молодёжь вся была под влиянием Маяковского. Она быстро опомнилась от удивления и засвистела, затопала ногами. Мариенгоф пытался всё-таки ещё говорить. Шум возмущения и свистки перекрыл чей-то голос: “Чего с ними церемониться? Бей их!”. Положение было критическое. Кто-то уже бежал из задних рядов с недвусмысленным намерением… И тут театральный администратор подхватил под руку Мариенгофа и повлёк его за кулисы. Что касается меня, то, признаюсь, я ни на шаг не отставал от них. Мы выбежали из служебного выхода на улицу, по которой, на наше счастье, катил пустой извозчик. Администратор втолкнул нас с Мариенгофом в коляску и крикнул кучеру: “Гони!”. До вечернего поезда мы просидели в номере гостиницы, не высовывая носа. После этого случая имажинизм умер окончательно, и никто не пытался его воскресить…»356

«Начал Мариенгоф с вопроса о появлении за границей его последнего произведения “Циник” (sic!), неопубликованного в СССР. Мы отбрасываем формальную сторону вопроса, повторяющую дело Пильняка. Важно другое – “Циник” написан так, что автор, оценивающий поступки героев, отсутствует.