Первый в списке на похищение - Валерий Поволяев

– Хватает. Я даже родителям помогаю.

– Как же ты пересылаешь деньги? В Чоп ныне их переслать труднее, чем в Вермонт или в Оклахому.

– А у меня родная тетка – материна сестра – проводницей на поезде «Москва – Чоп» ездит, я с ней и передаю. Деньги и продукты.

– Классов сколько окончила?

– Восемь.

«Раньше за восьмиклассницу мужики по пятнадцать лет получали и позор на всю жизнь, а сейчас? Вот времечко наступило! Да в ней, в этой глисте Оксанке еще ничего нет: ни кожи, ни рожи, один пух… Ни удовольствия, но… Впрочем, у Карпентьера один герой получал несказанное удовольствие, одевая проституток под гимназисток и заваливая их в постель. У каждого – свой вкус».

Выпили еще по текиле. Высторобец расплатился, встал – усталое медное гудение в ногах прекратилось, чувствовал он себя лучше.

– Ну что, Оксана, пошли?

– Пошли!

20 сентября, среда, 21 час. 25 мин.

– Зря ты с ним так поступил, Вава, – с сожалением произнесла Вика, отпила из крохотной фарфоровой чашки крепкого – очень крепкого, – буквально дерущего горло кофе: после такого напитка можно не спать всю ночь, втянула в себя щекотный дух – кофе здесь умели готовить по-настоящему.

– С кем, с ним?

– Ну с этим… с женишком.

– А, с Пусечкой? С Пусечкой все уладится. Где его заявление?

– Под ведром мерзнет, – Вика вытащила из-под серебряного, с холодной изморозью ведерка сложенный вчетверо мокрый лист бумаги, украшенный чернильными разводами. – Исторический документ, – она специально сделала ударение на «у», помахала бумагой в воздухе, – восстановлению, пожалуй, не подлежит.

– И не надо. Завтра Пусечка прикатит на работу как ни в чем не бывало. Будет крутить хвостом, словно лиса, и делать вид, что ничего не было. Пусечку я знаю тысячу лет.

– А если он не появится?

– Могу поспорить, что появится.

– Не надо. Не люблю споров.

– Ах ты, Вика, Вика, – увлажнившимся голосом произнес Белозерцев и взял ее руку в свою. – Знаешь, что я еще приобрел? – он потянулся к портфелю, ткнул пальцем в несколько крохотных кнопок – кожаный, с твердыми углами портфель раскрылся, – верхняя половинка, будто по движению волшебной палочки, приподнялась сама, нутро у кожаного портфеля было богатое. Белозерцев вытащил из него две коробочки. – Вот. Можешь открыть. Одна коробочка твоя, другая моя. Вика чуть приоткрыла одну коробочку, лицо ее вспыхнуло смугло, она вместе со стулом придвинулась к Белозерцеву.

– Ты самый предусмотрительный… нет, ты самый лучший человек на свете, – произнесла она тихо, так, чтобы слышал только Белозерцев и больше никто, – ты это знаешь?

– Знаю, – не стал отнекиваться Белозерцев. – А ты можешь сказать это громко, при всех?

– Могу. Сказать?

– Не надо.

– Вообще, я восхищена тобой. Твоей выдержкой, мужеством, – лицо Вики по-прежнему смугло горело, было радостным, хотя сейчас на него словно бы тень наползла – что-то горькое, мимолетное проскользнуло по нему и исчезло. – Все-таки у тебя такая беда… Костик…

– Костик… – Белозерцев вскинулся и сник. – Я тут ем, пью, веселюсь, а Костик… – он выдернул из кармана платок, промокнул им глаза. – Костик… Я молю Бога, чтобы с Костиком все было в порядке – пусть лучше со мной что-нибудь произойдет, но не с Костиком.

– Не надо ни того, ни другого. В этой истории все должны быть и целы, и сыты.

– И овцы, и волки? Так бывает редко. В кино. Дома я боюсь появляться.

– Твоя благоверная небось сходит с ума, ревет как белуга…

– Поэтому я и не появляюсь дома.

– Поехали ночевать ко мне.

– Нет, – Белозерцев отвернул обшлаг, глянул на часы, – я и домой не поеду и к тебе, Вика, не поеду… Хотя очень хочется. Я буду ночевать в офисе.

– Сурово с собой обходишься.

– Жду звонка.

– Переведи стрелку, пусть звонят мне домой – ты сам будешь поднимать трубку. Если у тебя есть какие-то производственные секреты, я никому их не выдам. Я вообще мало чего в них смыслю. Даже если буду специально слушать – все равно ничего не запомню.

– От тебя, Вика, у меня секретов нет.

– Я же не враг тебе, – Вика не удержалась, вздохнула.

– Ты – моя жена.

– Еще не жена.

– В данном случае жена с печатью в паспорте или без пяти минут жена – это одно и то же. С другой стороны, и штамп в паспорте может ничего не значить – люди легко теряют друг друга, – Белозерцев вновь отвернул обшлаг рубашки – наверняка расторопный и исполнительный Высторобец уже звонит ему. Зевнул – хотелось спать.

20 сентября, среда, 21 час. 30 мин.

Зверев еще находился у себя в кабинете, морщился недовольно – подташнивало, словно бы он съел что-то нехорошее, до слез саднило горло, настроение было поганое! Подташнивает – это осеннее, уже привычное, у Зверева были нелады с желудком, а желудочники два раза в год, весной и осенью, страдают как великомученики – боли бывают такие, что белый свет делается серым, в чернь, маленьким, словно старая, обкромсанная со всех сторон и здорово съежившаяся от времени овчинка, – у Зверева начиналось осеннее обострение язвы желудка.

– Час от часу не легче, – пробормотал он, поискал в столе соду – должна же быть сода, с весны оставалась в пенальчике из-под «упсы» – французского аспирина, и ложечка маленькая, пластмассовая, из аэрофлотовского пакета, была, насколько помнил Зверев, к ней приложена, специально перетянутая резинкой… Но соды в столе не было. Боль сделалась сильнее.

Секретарши закончила работу еще три с половиной часа назад и исчезла – нянчить внуков и варить яблочный джем, пока яблоки на лотках дешевые, – в общем, послать за содой некого. Посылать дежурного – значит объяснять, зачем нужна сода, а этого Звереву не хотелось. Он поморщился, посопел раздраженно, потом приложил к животу руку – боль ведь можно заговаривать. И делается это очень просто: кладешь на больное место руку, так, чтобы тепло руки проникало сквозь кожу, и начинаешь шептать разные нежные, трогательно-ласковые слова, успокаивать ее, уговаривать, и боль понемногу отступает, делается все тише и тише…

В молодости Зверев с этим изнуряющим желудочным нытьем справлялся очень просто: когда становилось невмоготу, залпом выпивал стакан водки и заедал его куском сливочного масла. И чем больше съедал он масла, тем было лучше. Водка смывала с оголившейся язвы всякую дрянь, уносила ее в кишечник, а масло смазывало, смягчало больное место, – и Звереву делалось легче. Сейчас уже прыть не та – стакан водки может сделать дырку в сердце.

Хотелось в баню. Но еще больше хотелось домой. Уйти Зверев пока не мог – ждал звонка с Лубянки, от генерала Иванова.

– Работает, как при Сталине, – пробурчал Зверев, недовольно, снова раздраженно посопел, стараясь совладать с болью, – а живем при Ельцине. Условия разные.