Тень среди лета - Дэниел Абрахам

Ота принял позу недоумения. Мадж протянула руку и коснулась его, словно чтобы удостовериться в его телесности.

— Если ты человек, я уставать от обманов. Ты врать мне, и я убить тебя этими зубами. Если ты дух, может быть, тот, о ком я молить.

— Если ты молилась об этом, — сказал Ота, — значит, я ответ на твои молитвы. Только собирайся побыстрее. Нам пора, и обратно мы не вернемся.

На миг она заколебалась, но потом в ее глазах вспыхнул гнев, который Ота видел раньше — гнев с отчаянием. Его-то он и ждал, на него и рассчитывал. Мадж оглядела свою комнатушку, подобрала что-то вроде недотканного полотенца и сплюнула на пол.

— Больше ничто здесь не хотеть, — произнесла Мадж. — Ты вести меня сейчас. Показывай. Если не так, как сказал, я убить тебя. Ты не верить?

— Нет, — ответил он. — Верю.

Отвлечь стражника оказалось нетрудно — надо было только отослать его наверх поговорить с Амат. Да и охрана здесь стояла для защиты, а не против побега. За четыре-пять вздохов Ота вывел Мадж наружу. Еще дюжина — и они исчезли, скрылись в лабиринте улочек и подворотен веселого квартала.

Мадж держалась как можно ближе к Оте. Когда они проходили под уличными фонарями или факелами, он мельком поглядывал на нее, ошалевшую от свободы и жаркого гнева. Нужный им переулок был пуст. Ота толкнул дверь. Не заперта.

Маати шагнул за порог дома поэта. Ноги у него гудели, голова — еще больше. В доме было тихо, темно и холодно. Лишь единственный огонек ночной свечи стоял, как часовой, внутри стеклянного колпака. Свеча прогорела больше, чем наполовину, а значит, ночь была больше чем наполовину изжита. Маати рухнул на диван с вышитым покрывалом и с головой укрылся тяжелой тканью. Он обошел все чайные, расспросил всех знакомых, но Ота-кво точно канул в туманы пристани, превратился в воспоминание. Каждый шаг стал для Маати долгим странствием, каждая пядь лунной дуги вмещала целую жизнь. Свернувшись под покрывалом, Маати думал, что быстро заснет, но желтый свет отвлекал его, будил, едва он прощался с прошедшим днем. Маати завозился, и платье сбилось комом под ребрами. Казалось, прошло полночи, прежде чем он сдался и сел. Импровизированное одеяло свалилось на пол. Однако на ночной свече было все так же меньше трех четвертей.

— Не спится — выпей вина, — раздался из тени на лестнице знакомый голос. — В продолжение традиции. Сколько ночей наш благородный поэт провел рядом с лужей собственной рвоты, воняющей перебродившим виноградом…

— Умолкни, — вяло отозвался Маати. В нем уже не осталось сил, чтобы отбиваться от навязчивого внимания андата. Мало-помалу из темноты показались совершенные руки и лицо. Одет андат был в белое платье, бледное, как его кожа. Траурное одеяние. Бессемянный, как обычно, уселся на второй ступеньке, вытянул ноги и с улыбкой посмотрел на Маати — по обыкновению, ироничный, лукавый, лживый и печальный. Впрочем, что-то в нем чувствовалось необычное, какая-то скрытая сила, которую Маати не мог постичь.

— Я лишь хотел сказать, что тяжелую ночь можно сократить, если хочешь. И если не боишься последствий.

— Оставь меня в покое, — отозвался Маати. — Я не хочу с тобой разговаривать.

— А если я скажу, что заходил твой дружок с пристани?

У Маати перехватило дух, а сердце будто зажило собственной жизнью. Он принял позу вопроса.

— Обманули! — со смехом произнес Бессемянный. — Я просто проверял твои условия. Либо ты не хотел разговаривать совсем, либо были какие-то оговорки. Все чисто теоретически.

Маати покраснел от стыда и злости, схватил первое, что попалось под руку, и швырнул в Бессемянного. Оказалось, вышитой бисером подушкой. Она легко отскочила от коленей андата. Бессемянный принял позу раскаяния и вернул подушку на место.

— Я не хотел тебя обидеть, мой мальчик. Просто у тебя такой вид, словно кто-то украл твоего щенка, вот я и решил тебя развеселить. Теперь вижу, что зря. Прости.

— А где Хешай?

Андат замолчал, глядя в сторону, словно мог видеть сквозь стены и деревья и найти поэта, где бы он ни был. Его губы изогнулись в легкой улыбке.

— Далеко. В своем пыточном ящике. Как всегда, я полагаю.

— Здесь его нет.

— Нет, — бесхитростно отозвался андат.

— Мне нужно с ним поговорить.

Бессемянный уселся рядом с Маати на кровать и начал отстраненно его разглядывать. Траурное платье андата было не новым, хотя его очень давно не надевали. Покрой был простым, а ткань — грубой, не смягченной многочисленными стирками. Судя по тому, как оно висело, платье предназначалась кому-то покрупнее андата. Хешаю оно было как раз впору. Бессемянный, видимо, проследил за взглядом Маати и осмотрел себя, точно впервые заметил, что на нем надето.

— Он заказал его по случаю смерти матери, — пояснил андат. — Когда еще учился у дая-кво. Новость до него дошла уже после похорон. А выбрасывать не стал, чтобы не пришлось покупать новое, когда кто-нибудь еще умрет.

— А с какой стати ты его надел?

Бессемянный пожал плечами и развел руки, обозначая все и ничего разом.

— Из уважения к мертвым. Зачем же еще?

— Все бы тебе издеваться, — сказал Маати. От усталости у него еле язык ворочался, но спать хотелось не больше, чем по возвращении. Его словно лихорадило. — Ничего святого.

— Неправда, — возразил андат. — Пусть для меня это игра, но я отношусь к ней серьезно.

— О боги. Неужели Хешай-кво тебя так создал, чтобы ты всегда нес околесицу? С тобой говорить, что с дымом.

— Я могу отвечать прямо, если тебе так хочется. Спрашивай, о чем пожелаешь.

— Мне не о чем тебя спрашивать, а тебе нечему меня учить, — Маати встал. — Я иду спать. Все равно завтра хуже быть не может.

— Возможность — штука пространная, мальчик мой. «Не может быть» — слова зашоренного ума, — произнес Бессемянный у него за спиной, но Маати не обернулся.

В комнате юноши было холоднее, чем в гостиной. Он зажег огонь в жаровне, забрался под шерстяные одеяла, скинул туфли и попытался заснуть. В мозгу у него мелькали картины и ощущения минувшего дня: отчаяние Лиат и тепло ее прикосновений, последние слова Оты-кво и рвущаяся из них боль. Только бы разыскать его, поговорить еще раз…

В полудреме Маати начал вспоминать места, где бывал ночью — вдруг что-то просмотрел. Представляя себе ночные улочки Сарайкета, он понял, что движется по ним уже во сне: за переулком — переулок, за площадью — площадь, пока не оказался в местах, какие существовали только в его разочарованном, отчаявшемся воображении. И все это время он понимал, что видит сон, но не спит.

Маати отпихнул одеяла, задыхаясь от невидимого гнета. Маленькая жаровня не грела, и вскоре холод привел его в сознание. Он лежал в темноте и плакал. Когда и это не принесло облегчения, он встал, переоделся в свежее и спустился в гостиную.