Ларец Марии Медичи - Еремей Парнов

Все это Люсину пришлось принять как нечто данное. Сам он место происшествия не осматривал и труп не обследовал. Теперь этот труп лежал в холодильнике, и что-либо предпринимать было уже поздно. Приходилось во всем полагаться на другого следователя. Он был впереди на шестнадцать невозвратимых часов.

Люсин вызвал к себе Женевьеву Овчинникову и Льва Минеевича. Это были единственные из известных ему людей, которые могли знать, по каким таким неотложным делам отправился вчера вечером Михайлов в Нескучный сад. Но больших надежд он на эти беседы не возлагал. При мысли о том, что именно ему первому придется сказать Женевьеве о смерти ее друга, тоскливо щемило в груди. Он сначала даже заколебался и решил отложить встречу или же коротко сообщить обо всем по телефону. Но это почему-то показалось ему жестоким. Поэтому он все же пригласил Женевьеву прийти к нему завтра, часов около двенадцати. На всякий случай он спросил ее, не знает ли она, где сейчас Виктор. Женевьева ответила, что не видела его уже два дня.

От Льва Минеевича много ждать тоже не приходилось.

Телефона в квартире не было, а беседами на личные темы художник старика, как известно, не баловал.

Дело, которое досталось Люсину, было трудным и, несомненно, интересным. И все же до сих пор он относился к нему довольно легко и даже как бы чуточку со стороны. Наверное, это было вызвано его необычной спецификой и характерами причастных к нему людей. Действительно, Вера Фабиановна, Лев Минеевич, пляшущий змей и задушенный кот – все это, надо признаться, выглядело, как бы сказал сдержанный англичанин, несколько необычно. Больше напоминало театр, чем реальную жизнь. В любой момент актеры могли сорвать с себя маски – и трагедия грозила обернуться глупым фарсом. Инстинкт самосохранения заставил держаться в стороне, хотя бы из уважения к собственной личности.

Но вот упала маска с главного персонажа, и за ней обнаружился не Арлекин и не обсыпанный пудрой паяц. В черном эсэсовском мундире предстал анонимный актер с приклеенными усами и накладным париком. Сквозь шутовской карнавал и скрежет заржавленных рыцарских лат почудилась невидимая тень смерти, ее бесшумный и потому оглушительный шаг. Вот и пахнуло теперь трупным смрадом, вот и кончился сумасшедший цветной балаган.

«Михайлов убит, конечно, не случайно. Он что-то знал и, следовательно, мог выдать. Но почему он не рассказал об этом, когда дело зашло уже достаточно далеко? Слишком глубоко увяз? Или его запугали? Может, просто совершил очередную глупость и стыдился признаться, надеясь, что на том все и кончится? Он же постоянно оступался и тут же оглядывался, лгал и укреплял свою ложь новой, логически обоснованной ложью, невольно превращая минутную слабость свою в тоскливую беду. Он готов был скорее признаться следователю в продаже иконы, чем рассказать подруге о встрече с бывшей женой. Что сделал он на этот раз, унылый неудачник, в чем и кому не посмел отказать?»

Люсин написал подробный рапорт обо всех событиях последних дней. Он смутно чувствовал, что где-то допустил непростительную ошибку. Ведь был же соблазн арестовать Михайлова, был, но он не поддался ему и формально поступил совершенно правильно. Всей этой уголовщины с сундуком и питоном тогда и в помине не было. Какие же основания были для ареста? Продажа иконы? Попытка запутать следствие? Но разве этого достаточно? Не будь этих дурацких внутренних весов, поддайся он тогда первому побуждению – и Михайлов остался бы жив. Вот в чем дело… Может быть, для суда оснований и не было, то есть, конечно, не было, но предварительное заключение спасло бы человеку жизнь. И кто знает, возможно, Михайлов сказал бы тогда всю правду.

Теперь он никогда уже не сможет рассказать, за что его вчера вероломно и зверски убили.

У Центрального рынка Данелия встретил знакомого кахетинца. Они расцеловались, похлопали друг друга по животу. Георгий помог земляку вытащить из такси мешки с зеленью. Земляк снял синюю многогранную кепку и вытер платком разгоряченное лицо.

– Приходи, Гоги, ко мне в «Зарю», сорок девятый номер, – пригласил он. – Попьем кахетинского, споем, о жизни поговорим.

– Спасибо, Самсон, спасибо. Как будет свободное время, непременно зайду. – Он оторвал кружевной листик кинзы, растер пальцами, понюхал. – Совсем свежая.

– Свежая, – кивнул Самсон. – Цицмата тоже очень свежая. Давай я тебе заверну!

– Спасибо, Самсон. У меня есть. Вчера родственники привезли… Извини, дорогой, но мне на работу пора.

– Иди, Гоги, иди. Разве я не понимаю? Так придешь вечером?

– Спасибо, Самсон. Не смогу сегодня.

– Тогда завтра приходи!

– Завтра совсем другое дело. Завтра приду, если смогу, – пообещал Данелия, хотя твердо знал, что вся эта неделя у него прочно забита.

Он вдохнул аромат яблок, острых солений и трав, обвел взглядом прилавки с грудами помидоров, груш, персиков и ранних дынь. Пучки зелени перемежались насыпными горками мака, стручки сахарного горошка соседствовали с каштанами и арахисом, молодые медно-розовые гранаты сухо пламенели во влажной тени подернутых матовой пыльцой гроздей, и всюду были цветы.

Данелия подумал вдруг, что давно уже не был на родине. Дай Бог, если зимой ему дадут отпуск. Обязательно поедет тогда к родным на Новый год, обязательно! Всем семейством. У Теймуразика как раз будут каникулы. Каждый год ему присылали к празднику бутылки кизилового сиропа и свежий домашний козинак. Он угощал свою русскую жену, пробовал сам и, зажмурившись, долго цокал потом языком. «Надо будет поехать весной!» – говорил он жене, и она радостно соглашалась. Он тут же загорался и начинал рассказывать, как сказочно пахнет красная весенняя земля, как цветет белый миндаль и лиловый абрикос, а в дубовых лесах с неопавшей прошлогодней листвой желтым огнем тихо горит, не сгорая, кизил. Он объяснял, что настоящий шашлык из телячьей печенки жарят только на дубовых дровах и на кизиловых прутьях, а чачу пьют лишь по утрам, совсем немножко, заедая ее сочными огненными хинкали и овечьим сыром. Но приходила сырая московская весна, дул откуда-то теплый тревожный ветер, и солнце сверкало в студеных лужах, млело в жидкой антрацитовой грязи… Тогда почему-то вспоминалась багряная осень, сбор винограда, кислый, бродильный запах и сладковатый, удушливый дым кизяка. Дым отечества.

– О чем задумался, Гоги? – спросил земляк, заботливо опрыскав зелень водой.

– Домой хочется… Знаешь, я обязательно приеду на Новый год! Ты так и скажи нашим. Слышишь?

– Непременно передам, Гоги! Приезжай. Мы тебя знаешь, как встретим… И в «Зарю» ко мне приходи, у меня для тебя ма-аленькая посылка есть.

– Что за посылка, Самсон?

– Э! Пустяки! Бочонок «александрули», понимаешь… Двадцать литров.

Они обнялись по-мужски, небрежно и молчаливо хлопнули по рукам.

Данелия еще раз глубоко втянул гордыми и хищными ноздрями ароматы плодов земных, поправил образцовый двойной узел на парчовом галстуке, тронул такой же парчовый платочек в кармашке и решительно зашагал к выходу.