Тело помнит все - Бессел ван дер Колк

Мое внимание привлекла еще одна особенность исследований Пеннебейкера: когда участники рассказывают про свои сокровенные проблемы, у них зачастую меняются голос и интонация. Разница была настолько разительной, что Пеннебейкер даже засомневался, не перепутал ли он кассеты. Так, например, одна женщина описывала свои планы на день высоким, словно у ребенка, голосом, однако несколько минут спустя, когда она рассказывала, как стащила из открытой кассы сто долларов, ее голос стал настолько более тихим и низким, словно принадлежал совершенно другому человеку.

Подобные изменения в клинической практике называются «переключениями», и мы зачастую наблюдаем их у переживших психологическую травму пациентов. Меняться при этом может не только голос, но и выражения лица и движения тела. У некоторых пациентов словно и вовсе меняется характер – на смену застенчивости приходит агрессия, а тревожный и покладистый человек вдруг может начать вести себя откровенно развязно. Когда они пишут о своих самых потаенных страхах, их почерк становился более детским и примитивным.

Когда к пациентам, поведение которых столь резко меняется, относятся так, словно они притворяются, либо если их просят перестать вести себя столь непредсказуемо, они склонны замыкаться. Чаще всего они продолжают искать помощь, однако делают это уже не словами, а действиями: пытаются покончить с собой, впадают в депрессию или устраивают истерики. Как мы увидим в семнадцатой главе, чтобы такой человек мог пойти на поправку, и сам пациент, и его психотерапевт должны осознать, как эти различные состояния помогли ему пережить случившееся.

Существуют тысячи специалистов по художественной, музыкальной и танцевальной терапии, которые проводят прекрасную работу с пережившими насилие детьми, страдающими от ПТСР солдатами, жертвами инцеста, беженцами и жертвами пыток, и множество свидетельств подтверждают эффективность различных видов экспрессивной психотерапии (18). Тем не менее на данный момент нам крайне мало известно о том, как именно они помогают, а также на какие аспекты посттравматического стресса оказывают воздействие, а на проведение исследовательской работы, необходимой для научного подтверждения их значения, потребовались бы огромные человеческие и финансовые ресурсы.

То, что искусство, музыка и танцы способны преодолеть сопровождающее ужас безмолвие, возможно, является одной из причин их применения в лечении психологической травмы в различных культурах по всему миру. Одно из немногих систематических исследований по сравнению невербального художественного творчества с письмом было проведено Джеймсом Пеннебейкером вместе с Анной Кранц – специалистом по танцевальной и двигательной терапии из Сан-Франциско (19). Треть группы, состоящей из шестидесяти четырех студентов, попросили выразить воспоминания о каких-то неприятных событиях в их жизни посредством движений в течение не менее десяти минут на протяжении трех дней подряд, а затем написать о них в течение еще десяти минут. Вторая группа танцевала, однако ничего не писала про пережитую травму, в то время как третья группа выполняла обычную программу упражнений. На протяжении последующих трех месяцев участники из всех трех групп сообщали, что чувствуют себя более здоровыми и счастливыми. Тем не менее только у первой группы эти изменения удалось обнаружить в явном виде: у них улучшились показатели физического здоровья, а также успеваемость (в рамках исследования не рассматривались конкретные симптомы ПТСР). Пеннебейкер и Кранц заключили: «Просто выразить травму недостаточно. Судя по всему, для исцеления необходимо передать пережитое словами».

Тем не менее мы до сих пор не знаем, всегда ли это заключение – что для исцеления необходимы слова – действительно верно. Результаты аналогичных исследований, в которых упор делался на симптомы ПТСР (а не на общие показатели здоровья), были разочаровывающими. Когда я поговорил об этом с Пеннебейкером, он заметил, что большинство таких исследований пациентов с ПТСР проводилось в группах, где пациенты должны были делиться своими историями друг с другом. Он повторил то, что о чем я говорил выше – весь смысл такого упражнения в том, что писать нужно самому себе, позволить себе самому осознать то, чего ты всячески пытался избегать.

Травма овладевает как слушателями, так и рассказчиками. В своей книге «Великая война и современная память», посвященной Первой мировой войне, Пол Фассел блестяще высказался о создаваемой травмой зоне тишины:

Одно из проклятий войны… это невозможность описать события существующим языком… Нет никакой рациональной причины, по которой английский язык не мог бы полностью описать реалии… военных действий: он богат такими словами, как кровь, ужас, агония, безумие, жестокость, убийство, измена, боль и обман, а также фразами, вроде оторванные ноги, вываливающиеся из рук кишки, крики всю ночь напролет, истечь кровью через задний проход, и тому подобными…

Какой слушатель захочет быть потрясенным и взбудораженным, если этого можно избежать? Невыразимое стало для нас неописуемым, хотя на самом деле оно просто скверно (20).

Разговоры о болезненных событиях вовсе не обязательно сплачивают – зачастую наоборот. Семьи и организации порой отвергают людей, которые выставляют грязное белье на всеобщее обозрение; друзьям и родным надоедают те, кто застрял в своем горе или боли. Это одна из причин, по которым пережившие травму люди зачастую замыкаются в себе, а их истории превращаются в заученные рассказы, отредактированные таким образом, чтобы точно не вызвать отторжения.

Невероятно сложно найти подходящее место, чтоб выразить связанную с перенесенной травмой боль – вот почему такую важную роль играют различные группы поддержки, такие как «Анонимные алкоголики», «Взрослые дети алкоголиков», «Анонимные наркоманы» и другие подобные организации.

Именно поэтому пережившим травму людям нужен также и профессиональный психотерапевт, обученный слушать ужасные подробности их жизни. Я помню, как впервые ветеран рассказал мне про убитого им во Вьетнаме ребенка. У меня тут же в голове вспыхнуло яркое воспоминание из детства: мне было где-то семь лет, и мой отец сказал мне, что соседнего ребенка до смерти избили нацистские солдаты, так как он не проявил к ним должного уважения. Моя реакция на признание ветерана была слишком невыносимой, и мне пришлось прервать сеанс. Вот почему психотерапевтам самим нужно пройти интенсивную психотерапию, чтобы они могли заботиться о себе и оставаться эмоционально открытыми для своих пациентов, даже если рассказываемые этими пациентами истории вызывают гнев или отвращение.