Как переучредить Россию? Очерки заблудившейся революции - Владимир Борисович Пастухов

и исконно русские вопросы. Кто виноват в том, что в 1985 году «хотели как лучше», а в 2022-м «вышло как всегда»? Винить в том, кроме самих себя, некого.

В годы «великого застоя» возник и окреп новый русский идеал: «Жить как на Западе, работать как на Востоке». Казалось, что через пятьдесят лет до советской интеллигенции наконец дошел призыв Н. Бухарина и она стала жадно стремиться к богатству. Пользуясь модной ныне терминологией, можно сказать, что в 1970-е годы произошла «монетизация» варварского идеала. Он был пересчитан в рубли. Это было уже не смутное и бессознательное желание «дармовой жизни без денег», а рациональное и вполне осознанное желание иметь «дармовые деньги». Запад стал для советской интеллигенции воплощенным раем на земле. Здесь не было и доли терзаний, внутренней двойственности восприятия, которая была характерна для русской интеллигенции. Двойственность была другого рода: на публике интеллигенция проклинала «чуждый образ жизни», в душе она его вожделела. Духовно советская интеллигенция сдалась Западу без боя. Но понимание ею Запада было чисто «коммунистическим». Это был для нее потребительский рай. Богатство Запада затмевало разум, никто не хотел видеть его источников. Ее идеал по форме был совершенно мелкобуржуазный, но лишенный христианского контекста.

Как и ее предшественница, советская интеллигенция была культурным классом, социальные границы которого были размыты. Парадоксально (хотя, может быть, только на первый взгляд), но цитаделью интеллигентского сознания была партийная и советская бюрократия, «служивые люди». Но и творческие люди, инженерно-техническая интеллигенция, работники образования и медицины – все недалеко отстали. У советской интеллигенции, в отличие от российской, доминировали не политические, а экономические мотивы. Там, где век назад на устах была «свобода», теперь говорили больше о собственности и деньгах и лишь в данной связи о свободе. Это частично объясняет, почему с политической точки зрения распад СССР и смена общественного уклада прошли по историческим меркам очень спокойно, а имущественные скандалы продолжают сотрясать российское общество и по сей день.

Русский дом был переиначен в полном соответствии со взглядами советской интеллигенции. Ему была придана буржуазная форма и полностью проигнорировано буржуазное содержание. Произошла «институциональная революция», революция форм. Но эти формы так и не наполнились соответствующим им поведением граждан.

Перестройка воздвигла в России здание конституционного государства. Это было историческим шагом вперед. Но тридцать лет спустя в этом доме продолжают жить бомжи, ломающие лифты, гадящие в подъездах и выбрасывающие мусор на головы прохожих. Нормальные жильцы жмутся по углам и пытаются хоть как-то благоустроить свои квартиры. И пока не изменится культура основной массы обитателей дома, он изнутри будет продолжать оставаться похожим на сталинский барак, какой бы евроремонт ни сделали его фасаду. Дело не столько в стенах, сколько в самих жильцах.

Здесь резонно задать и второй «русский вопрос»: что же делать? Когда речь идет о «ментальном сдвиге» такого масштаба, по сути о культурной революции, это под силу только движению, мотивированному сильным религиозным чувством (неважно, признает оно себя таковым либо отрицает свою религиозную природу, как коммунизм). Но сегодня «пассионарность» русского народа как будто растворилась. Именно чувства, одержимости, куража и не хватает во всей послеперестроечной рутине. Русская религиозность оказалась «бесхозной». Она накапливается где-то в подземных озерах русской души, не проявляя себя на поверхности. Но нет русла, по которому энергия культурного преобразования могла бы начать поступать в инженерную сеть отстроенного в России «конституционного дома».

Историю оказалось практически невозможно обмануть. Если ранее в России не дано было довести работу христианского воспитания до конца, если до сих пор не суждено ей было пройти через чистилище собственной реформации, значит, предстоит сделать это сейчас. Быть может, в этом и состоит особость русского пути: сначала создавать исторические формы, а потом в авральном порядке наполнять их соответствующим культурным содержанием?

Очерк 26

Исчезающий август. В поисках последней точки отсчета

Тридцать лет спустя события августа 1991 года кажутся ускользающей реальностью. Каноническая картинка с Ельциным на танке, словно мираж в пустыне, дрожит и оплывает. Детали исчезают, и уже непонятно, был ли там танк или броневик, Ельцин или Ленин, и вообще, было ли хоть что-то или только то, что мы впоследствии домыслили и дорисовали в своем воображении. Отчасти этот эффект «размытого кадра» есть следствие перемен в эмоциональном восприятии тех событий. То, что тридцать лет назад выглядело как великий исторический разлом, отсечка эпох, водораздел двух цивилизаций, сегодня кажется достаточно заурядным артефактом, прыщиком на теле русской истории: выскочил, покраснел, поболел, лопнул и исчез. Сейчас доминирующим на чувственном уровне является ощущение, что никакой смены эпох вообще не произошло, а старая эпоха продолжается в какой-то изощренной постмодернистской версии.

Но, помимо эмоциональной составляющей, феномен «исчезающего августа» подпитывается и вполне рациональными соображениями. События той поры действительно можно оценить сегодня как гораздо менее масштабные и судьбоносные, чем это представлялось по горячим следам. Все дело в исторической дистанции, которая позволяет увидеть их под более широким углом зрения и, соответственно, оценивать не изолированно, а как звено в цепи других рядом стоящих исторических событий. И по всему теперь выходит, что это было всего лишь вспомогательное звено, прицепившееся вагончиком к другой, настоящей революции, которую мы все недооценили.

Когда речь заходит о нескольких трагических днях августа 1991 года, первый резонный вопрос, который возникает: «А был ли мальчик?» Хотя, поскольку речь идет о революции, то правильнее было бы спросить: «А была ли девочка?» Я бы предложил ответ в духе Шварца: «Была, но не революция и не тогда». Август 1991-го обрушил карточный домик, на который стал похож СССР к началу последнего десятилетия XX века. Для большинства это стало шоком и «золотым стандартом» современной революции снизу. Кстати, если уж на то пошло, все, кто так боится импорта «майданов» в Россию, забывают, что свой «майдан» у России уже был, так что зараза давно внутри. На мой взгляд, в действительности революция в России произошла двумя годами раньше и без особого шума.

Все, что мы привычно соотносим с 1991 годом, произошло фактически в 1989-м. Именно 1989 год представляется мне кандидатом на звание «золотого стандарта революции», но только не снизу, а сверху. Чтобы убедиться в этом, достаточно бегло пройтись взглядом по его «вершинам». Это год крушения Берлинской стены, что стало символом выхода России (СССР) из идеологической самоизоляции и прощанием с большевизмом как фундаментом тоталитарной системы. Попытка замаскировать идеологическое саморазоружение, подменив большевизм «социализмом с человеческим лицом», не должна никого смущать: это была историческая капитуляция русского коммунизма. Но прежде всего речь, конечно, пойдет о двух главных атрибутах революции – перераспределении экономической собственности и политической власти.

История подавляющего большинства сверхкрупных состояний современной России (с учетом последующих переделов собственности, конечно) уходит своими корнями в конец 1980-х и практически никак не связана с августом 1991 года. Именно в конце 1980-х произошла главная и самая важная фактическая приватизация, бенефициарами которой стали передовые отряды номенклатуры и криминала. Те немногочисленные группы, которые создали свои капиталы относительно с нуля, опередив других в использовании вновь появившихся инструментов обогащения, сделали это в основном до, а не после 1991 года, и должны благодарить не Ельцина, а Горбачева, открывшего ящик Пандоры, из которого выпорхнула на свет прятавшаяся там семьдесят лет частная инициатива. Революцией был закон о кооперации, а вовсе не либерализация цен и ограбление вкладов.

Соответственно, все главные и до сих пор до конца не убитые достижения демократии, такие как гласность и относительная открытость политического процесса, возникли тоже на рубеже 1989–1990 годов. Главный политический перелом состоял в том, что правящая партия