Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Многих актёров театра в посёлке Заветы Ильича не надо было гримировать для исполнения спектакля «На дне». Это были крепко пьющие люди, которые прекрасно понимали своих персонажей. Но они также прекрасно знали свою публику, половина которой уснула ещё до открытия занавеса. Люди на сцене, очевидно, понимали, что и офицерам, и дамам с веерами всё равно что смотреть в их театре и в их исполнении.

Актёры на сцене вышли играть спектакль без малейшей надежды, без шансов быть услышанными и оцененными. Они играли даже не друг для друга и не для себя, а просто потому, что иначе им было не выжить, иначе они бы сошли с ума, пропали бы.

Люди, игравшие тот спектакль, исполняли роли про себя. Это они были на дне жизни и профессии. Они все когда-то учились на артистов, наверное, родители ими гордились… А потом странная, тёмная жизнь занесла их на край земли, на самый далёкий берег, в самый глухой край и самый убогий театр, стоящий в жидком березняке на окраине посёлка с диким названием. Дальше катиться было некуда, ниже упасть было невозможно. Театр Тихоокеанского флота был театральным и жизненным дном. И я видел, как на его сцене шёл спектакль «На дне».

Лучшего спектакля по этой великой пьесе Горького я не видел нигде и никогда. Такого Луки не было ни на одной сцене.

В антракте, взволнованный, я побежал искать программку. Я хотел узнать фамилию актёра, исполнявшего роль Луки, да и другие были хороши.

– Нет программки, – сказала мне тётушка в фойе, – не успели отпечатать. У нас так всегда… А что тебя интересует?

Я сказал, что мне очень понравился актёр, который играет Луку, да и вообще спектакль хороший, поэтому я хотел взять программку на память и узнать фамилию актёра.

– О! это наш любимый! – заулыбалась тётушка. – Заслуженный артист Травин. Он наш единственный заслуженный, со званием.

– Это сразу видно, замечательный актёр, – сказал я.

Услыхав такие мои слова, тётушка поманила меня рукой приблизиться.

– А он тут недалеко в тюрьме сидел, – шёпотом сказала она. – Долго сидел, ему пока в города нельзя. Он тут пока на поселении. Вот и играет. А раньше он работал в Иркутске или Красноярске. Теперь пока у нас. Нам повезло. Мы все его очень любим. Хороший человек, несчастный.

– За что же его в тюрьму? – удивился я. – Актёра за что?

– А что актёр – не человек? – усмехнулась тётушка. – Точно никто не знает, за что его, по какой статье… Но, говорят, убил кого-то, случайно… Вспыльчивый очень… И выпивать ему нельзя… Но с нами он очень хороший, воспитанный… Тактичный мужчина.

Многие матросы и старшины собирались в антракте отвалить, в том числе и мои сослуживцы. Я не хотел, но должен был подчиниться большинству. Меня оставить в театре они не могли. На корабль нужно было явиться в полном составе. К моей великой радости, возле гардероба стоял начальник театра в форме с погонами капитана II ранга и не давал военнослужащим срочной службы получить шинели. К моему тихому счастью, мы вернулись в зал.

– Да, братцы, простите меня! – сказал я сослуживцам, когда мы снова заняли места в зале. – Я не знал, что так вас подведу. Придётся сидеть до конца.

После того что я узнал, образ Луки стал для меня ещё глубже и трагичнее. Пьеса открылась неизвестными мне прежде смыслами. Спектакль шёл ровно, без пауз, без беготни и криков. Он показался мне совсем коротким, и финал наступил неожиданно.

Я настолько втянулся в спектакль, настолько забыл обо всём, кроме происходящего на сцене, что фраза (я тогда ещё не пользовался термином «реплика») «Там, на пустыре, актёр повесился!» прозвучала для меня так, что я вздрогнул и последние слова спектакля не услышал. Серёжа Канюка и всё остальное прожитое вдруг сделали эту пьесу и спектакль для меня не умозрительным набором слов, а чем-то значительным, тревожащим и сообщающим мне про меня. Про то, что я знаю, но сказать не могу.

Зазвучали аплодисменты, сначала тихие в первых рядах, потом громче. Проснулись новобранцы и стали сразу бить в ладоши, будто не спали вовсе. Я захлопал последним. Я не сразу понял, что спектакль закончился. Но зато я первый встал. Первый и единственный. Постоял, не выдержал своего одиночества и сел на место, хотя надо было стоять до конца.

Под впечатлением от того спектакля я ещё пару раз за зиму сходил в театр Тихоокеанского флота. По выходным, когда увольнения разрешались. Но чуда не случилось. Второй спектакль был с названием «Последняя женщина Дон Жуана», если не изменяет память. Спектакль был плохой, даже очень. Актёры, которые играли точно и тонко в «На дне», смотрелись в ролях испанцев убого. С их лицами нельзя было играть даже испанских крестьян, а они изображали аристократов. Травин был в главной роли престарелого Дон Жуана. Он громко говорил и размахивал руками… Ещё один спектакль оказался какой-то чушью про любовь и производственные отношения. В нём актёры пели и плясали. Травин в том спектакле занят не был. Оба спектакля были несравнимо хуже, чем то, что я видел и что невзлюбил в Кемеровском областном драматическом.

Больше я с корабля в театр не ходил. Я понял, что спектакль «На дне» был случайностью. Удивительной, чудесной случайностью, которая не повторится. Просто в том спектакле всё совпало и переплелось. Наверное, актёры даже и не поняли, какое чудо у них получилось, возможно, они и не хотели играть эту страшную пьесу. Но, скорее всего, им было всё равно. Однако спектакль в моих впечатлениях от этого хуже не становился.

А потом служба подошла к концу. Кончилась. Раз – и всё. Я так этому удивился!.. Как за несколько дней до отправки на службу мне не верилось, что моя привычная жизнь кончится, точно так же я не мог поверить и представить, что мне можно будет сойти с корабля и поехать домой.

Я настолько целиком и полностью привык к ожиданию окончания службы, что не знал, как буду жить без этого.

Я привык, что мама – это письма, почерк, посылки и иногда, очень редко, голос в телефонной трубке. Привык мечтать о доме, о своей комнате. Привык фантазировать и представлять, как в форме зайду в подъезд, поднимусь по лестнице и позвоню… нет… постучу в дверь. И как мама откроет.

Я привык ждать писем от Сергея Везнера и привык радоваться их приходу, не в силах представить себе, что встречусь, познакомлюсь и буду просто говорить с этим человеком.

Я жил и привык жить ожиданием возвращения в гражданскую мою жизнь и вдруг испугался, что у меня может не получиться жить, как я себе нафантазировал. Испугался, как в детстве… Когда ехал к бабушке на юг к морю, я боялся, что за осень, зиму и весну разучился плавать.

Я привык жить накануне окончания службы. И вот она кончилась. Мне грезилось, что, когда придёт время покидать корабль и флот, я буду чувствовать значительность этого события и торжество. Представлял, как обойду весь корабль, загляну во все кубрики, постою у своей койки, поглажу свою бомбомётную установку и торжественно спущусь с корабля по трапу, в последний раз отдав честь военно-морскому флагу.

На самом деле всё получилось весьма буднично, скомкано и быстро. Я ожидал красивого, радостного, с ноткой грусти финала, а произошло всё, как будто спектакль остановили, не доиграв до конца, по той причине, что в зале не осталось публики. Все ушли и некому было аплодировать.