Приют для бездомных кактусов - Сухбат Афлатуни

Власть всё это не трогала. Только если на мазаре была могила святого – тут она наводила свой порядок, чтобы не ходили и не поклонялись. А на обычные мазары махнула рукой. Всё равно скоро коммунизм.

А вот базар власть еще как трогала… Отец помнил времена, когда базар был в два раза больше. А его отец, ставший при советской власти неграмотным стариком, застал времена, когда базар был огромным, до самого горизонта. И по базару можно было бродить целый день. Устанешь, зайди в чайхану. В обычную или в «черную», где намывали мак и от этого восторженными голосами читали стихи. А возле восточных ворот, находившихся гораздо дальше нынешних, стоял минарет, с которого время от времени сбрасывали блудниц. Этот минарет и разрушили в первую очередь. Народ на базаре еще долго обсуждал, откуда теперь будут сбрасывать блудниц и что вообще с ними делать…

А потом, это уже помнил отец, базар стали теснить со всех сторон: и с севера, и с запада, и с юга… Разрушали лавки, прорубали широкие улицы, строили на них дома в два и даже три этажа. И главное, магазины. В магазинах всё нарочно продавали подешевле, шайтаны, чтобы еще сильнее досадить базару.

Базар кряхтел, но не сдавался. А как только спадал натиск, понемногу расширялся, затопляя собой новые улицы и крытые шифером автобусные остановки.

Но на этот раз всё было хуже. Базар не просто решили еще раз уплотнить: его собрались ре-кон-струи-ро-вать.

Всех из него выгнали, а кто прятался, вытащили милицией. Потом, подняв пыль до неба, разрушили все лавки. «До основанья», как пелось тогда в их любимой песне.

Базар теперь жался на пустыре возле южных ворот, где раньше была свалка. Места не хватало, многие закрылись и ушли. Отец с помощью Бульбуля распродал последние свистульки и тоже закрылся.

Отец сидел дома и бессмысленно мял глину. Начинал лепить что-то и снова сминал. Без базара он чувствовал себя мертвым. Дети выросли и разошлись по миру, никого не смог в лавке удержать. А теперь и лавки нет, одна пыль.

С виноградника на отца сыпались муравьи.

Одна надежда – Бульбуль. Бульбуль заканчивал седьмой класс, записался в изостудию. Ходил с блокнотом, прищуривался. Зарисовывал базар, потом стройку, добиваясь сходства.

«Буль… Буль…» – хлюпала глина в руках отца.

Отец не верил, что его торговля возродится. Базары и мазары трогать нельзя, правильно говорят.

А еще говорят: «У беды две головы». Вскоре показалась и вторая.

Бульбуль делал зарисовку стройки на базаре, когда на него сверху, с лесов, попадали кирпичи.

Прибежали соседи, отец вышел. Сказали, что Бульбуля уже увезли.

Отец достал из-под ковра деньги и пошел в больницу. Вечером вернулся, достал из-под ковра еще денег. Написал записку, захватил узелок с вещами сына и снова ушел.

В больнице его стали выгонять. Он молча засовывал в карманы их халатов деньги. Так он дошел до реанимации.

Подойдя к койке с Бульбулем, развернул узелок и стал переодеваться. Натянул на себя брюки Бульбуля. Потом рубашку Бульбуля, она пришлась отцу почти впору, даже пуговицы смог застегнуть. Осторожно подвинул Бульбуля и лег рядом.

Отец никогда не ошибался.

Тот, кто всю жизнь провел на базаре, сумеет обмануть и покупателя смерти.

Голова у Бульбуля была забинтована. Отец тоже накрыл лицо платком. Потом сложил руки на животе и прижался к сыну. Сказал: «Я – Бульбуль», – и заснул.

Когда под утро с его лица сняли платок, оно было неподвижным и уже остывшим.

А Бульбуль, несмотря на заключение врачей, выжил и поправился.

Базар власть перестроила, торжественно открыла и похвалила себя в газетах.

Это был уже новый, чужой базар. На нем было просторно; сверху огромные навесы, между рядами можно хоть танцевать. На входе была выложенная мелкими квадратиками картина, прославлявшая дары природы, и Бульбуль уже знал, что это называется мозаикой.

Посреди базара соорудили фонтан с фигурами. Три женщины с блудливыми лицами держали птиц, яблоки и цветы. Чуть пониже женщин били струи.

Народ на базаре поменялся; меньше стало мест, меньше продавцов. Исчезли книготорговцы, гончары. Дороже стал товар, больше развелось перекупщиков. Бульбулю тоже места не нашлось. Его помнили и помнили его отца, но говорили прямо: «Извини, самим негде…» Он уже ходил к тому времени без бинтов.

Он и сам чувствовал себя там неуютно. Да и свистульки… кому они сейчас нужны? Их можно теперь купить в магазине. Из пластмассы, легкие, дешевые. Кому нужны глиняные птицы? Рыбы?

Он прошел мимо фонтана и вышел из базара.

После восьмого класса он поступил в училище искусств. Родня одобрила его решение, и базар одобрил: учись, пока молод, а за прилавок встать всегда успеешь.

Характер его развивался в сторону замкнутости, сказывались последствия травмы. Заводить друзей не удавалось. Многих отталкивал его голос, сухой и неприятный.

Многих, но не Розу. С Розой у них получилась именно что дружба.

Роза жила в общаге. Когда-то училась, потом брала академ, потом еще что-то, из общаги ее гнали, но выгнать не могли. Паспорт она потеряла, восстанавливать боялась, вообще всего боялась и от этого вела себя еще более смело, разгуливая в короткой юбке. Поступать она сюда приехала откуда-то из России, мелькал в рассказах какой-то промышленно развитый город, где все пьют. За пределами общаги почти нигде не бывала, не считая кино и магазинчика напротив, откуда таскала хлеб и сигареты. «Даже на базаре не бывала?» – не верил Бульбуль. «Один раз зашла… Там все, лять, озабоченные…» – «Какие?» Роза затягивалась и аккуратно, колечками, выпускала дым. Просвещать Бульбуля доставляло ей удовольствие.

Это вообще была ее добровольная общественная нагрузка, просвещать таких вот телят. Специализировалась в основном на областных, которые часто и русский не знали и, разговаривая с женщиной, потели и мычали. С остальными, столичными, она просто дружила и стреляла сигареты. А с областными у нее пару раз чуть до загса не доходило. Но тут приезжала из области переполошенная родня и все фантазии насчет загса у своего непутевого Азиза или Болтабая быстро отбивала. Роза сама, правда, не стремилась в загс, ее вполне устраивали простые и легкие отношения. Областной на глазах набирался городского ума, начинал покуривать и бойко тарахтеть по-русски. Заметив такие успехи, Роза теряла к нему интерес и высматривала себе новый объект. Долгих перерывов в личной жизни Роза не любила.

Она водила дружбу со спекулянтками с Греческого городка, те таскали ей шмотки, и она предлагала их по общаге. Иногда подрабатывала моделью. На сплетни про себя реагировала болезненно:

– Я же, лять, не