Седьмая жена Есенина. Повесть и рассказы - Сергей Кузнечихин

В аэропорт мы не поехали. Он привел меня к какой-то хитрой гостинице, в которой, по его словам, останавливалось высшее начальство, и там же постоянно сидел специальный кассир. Он сказал, что и буфет там круглосуточный и дешевый, только беседовать в нем не очень уютно. Наверное, так и было. Здесь я доверял ему абсолютно. Идти с ним в гостиницу он не советовал, хотя вид у меня был вполне респектабельный, его внешность скорее бы вызвала подозрения у вышколенных вахтеров. Но я решил, что ему виднее, отдал деньги и паспорт, а сам, чтобы не дразнить гусей, даже на крыльце не остался, спустился на тротуар. Все выстраивалось очень логично, все вписывалось в готовую схему. Постороннему человеку видеть лишнего не полагалось, а напоминание о буфете следовало воспринимать как тонкий намек на гонорар за хлопоты. Но, получив билет, я и без намека побежал бы в гастроном. Вот только пить с ним особого желания не испытывал. Похожие ситуации возникают при знакомстве с гомосексуалистом. Ты, конечно, не шарахаешься от него, как от чумного, но если он между делом предлагает тебе выпить, и ты нисколечко не сомневаешься, что в собутыльнике найдешь интересного собеседника, то все-таки побаиваешься, а вдруг после второй бутылки он начнет домогаться. К тому же наше извечное: «А что же будет говорить княгиня Марья Алексевна?» – эти княгини вряд ли удержатся, чтобы не досочинить к нормальной поэтической пьянке пикантный финальчик, и вовсе не обязательно от злопыхательства и желания проиллюстрировать твою распущенность; могут и по широте душевной, намереваясь подчеркнуть твою неординарность, или же просто от скуки; бросить камень и любоваться кругами, расходящимися по стоячей воде.

Гонец исчез в лабиринтах сверхсерьезного дома, а я, терзаемый сомнениями, прогуливался по тротуару и бормотал: «Вот парадный подъезд, по торжественным дням, одержимый холопским недугом, целый город с каким-то испугом подъезжает…» Впрочем, картинка вырисовывалась почти противоположная. Никакого столпотворения у парадного не наблюдалось. Дверь ни разу не хлопнула. Может, горожане текли мимо «с каким-то испугом», да и то – вряд ли. Скорее всего какой-то испуг блуждал во мне. Может, и не испуг, но некоторая неловкость, наверняка зудела.

Ждать пришлось минут двадцать. Вышел он мрачный. Первое, что пришло в голову, – не достал билета и злится, что потерял право на законное угощение. Но билет он все-таки принес, просто кассирша слишком долго оформляла какие-то свои бумаги. Наверное, не выказала должного уважения. Но тем не менее обслужила. Значит, он имел на это право и, следовательно, разговоры о его «сотрудничестве», может быть, и не беспочвенны. Тогда получалось, что стукач лишний раз выдал себя. Но с другой стороны, один из моих приятелей умудрялся проникать за пивом в буфет крайкома партии. Правда, внешность у приятеля вполне соответствовала серому дому, и он постоянно ходил при галстуке. А поэт Т. даже для привокзального буфета выглядел плохо.

Портвейн пришлось пить между штабелями железобетонных плит на законсервированной стройке.

– Вот уже год ничего не пишу, – сказал он, причем не пожаловался, а чуть ли не с гордостью вымолвил.

– У меня тоже случаются долгие простои, – успокоил я.

– Ты совсем другое. У тебя есть надежная земная профессия. Поэзия для тебя хобби. А я бросил ей под ноги всего себя без остатка.

Прозвучало несколько театрально, а дешевого актерства в прежние встречи я в нем не замечал. Неужели от боли? Когда она тупа и бесконечно длинна, ее изнуряющая беспросветность способна довести человека до такой обостренной жалости к себе, что он уже перестает стесняться собственного безволия.

– Не пишу. После того как пролистал последний изуродованный сборник, даже перо в руки брать противно. Стоит только представить, как сволочь какая-то водит мерзким карандашиком по твоему живому тексту и ухмыляется… И все… Воротит до блевотины…

Он заглядывал в лицо. Ждал сочувствия. А я не находил, что ему сказать. Я даже верил, что надрыв его не провокация, не желание вызвать на откровенный (читай – опасный) разговор, верил, а поддержать не мог: побаивался, наверное, не без этого, но было и нечто другое: может – брезгливость, может – мстительность, может – злорадство. Но правильнее сказать: всего понемногу, с добавлением прочих, не очень благородных чувств. Хотелось напомнить, что у него пусть и в кастрированном виде, но все-таки выходят книжки, причем одна за другой, а у нас не выходит никаких, и неизвестно – будут ли. Язык прямо-таки чесался, но слишком уж плаксиво звучали его жалобы, а добивать лежачего было противно. Так мне думалось тогда. А теперь я почти уверен, что мои упреки до него не дошли бы. Потому что плохое отношение издателей к нам он считал само собой разумеющимся, подспудно уверенный, что иного мы и не заслуживаем. Кого я имею в виду, говоря «мы»? И себя, разумеется, но не только себя, были среди нас и поталантливее (и меня, и его), но книг у них не выходило.

– Год не пишу и почти год не получаю никаких гонораров.

– А на что живешь? – спросил я.

– Беру в издательстве чужие рукописи на рецензии.

А там, естественно, знали, с кем имеют дело, потому и давали возможность заработать. Боялись рассердить. Боялись, но о своих делишках не забывали. Подставляли «на убой» неугодных авторов. И со всей строгостью, повинуясь тому же страху потерять хлебное местечко, кромсали его собственные стихи, демонстрируя бдительность и благонадежность.

– И хорошо платят? – не удержался я и съязвил.

– Лучше, чем за стихи, – бодро ответил и засмеялся, давая понять, что смысл моей издевки уловил. – Кстати, о стихах, я тебя обманул, что за весь год не сочинил ни строчки. Недавно родилось в часы бессонницы:

Прочел и уставился на меня, чуть ли не требуя моментального ответа.

– А почему «обуть на мурло»? Мне кажется, обувают только ноги, а на остальные части тела – надевают.

– Я знал, что ты спросишь именно об этом.

И тут я впервые задал себе вопрос: «А знает ли он о молве, которая преследует его?» И сразу же ответил: «Да, знает». Потому и прочел этот стишок. Хотел проверить реакцию. Потому и замечание мое назвал ожидаемым. А что же он хотел? Чтобы я пустился с ним в рассуждения о тяжелой доле советского стукача? Тогда бы и спрашивал без обиняков. И ведь наверняка спрашивал. Находил тех, до кого не дошла молва, например, соседа по гостиничному номеру или случайного собутыльника. Спрашивал, получал обобщенные стандартные ответы, которые только разжигали желание «пусть в убыток себе» задавать и задавать больной вопрос, подспудно надеясь нарваться на человека, который не сомневается в его причастности.

Но я-то – сомневался. Сомневаюсь и теперь, хотя и не исключаю возможности. Хорошо помню его постоянное затягивание собеседника на скользкую обочину.

– Значит, дерьмовый стишок? – спросил он, не найдя в моем ответе ничего интересного для себя.