Открывая новые горизонты. Споры у истоков русcкого кино. Жизнь и творчество Марка Алданова  - Андрей Чернышев

Собирателям набоковских адресов сообщим его тогдашний адрес: 35, 87-я стрит, это рядом с Сентрал Парком и в нескольких минутах ходьбы от Бродвея. Следующее письмо Набокова, написанное ровно через два месяца, 29 марта 1941 года, на бланке Уэльслейского колледжа. Набоков рассказывает о своем лекционном курсе: «…громил Горького, Гемингуэя и многих других – и в обмен «имел великолепное время». Говорил между прочим о вас, Бунине и себе (не громя)».

14 апреля Алданов отвечает ему: он ждет выяснения вопроса о газете; когда обнаружится, что план создания новой русскоязычной газеты в Нью-Йорке неосуществим, создастся толстый журнал. «Не забудьте, что Вы твердо обещали нам новый роман – продолжение «Дара». Я сегодня получил письмо от Бунина, он сообщает, что уже выслал мне «Темные аллеи».

В мае – июне Набоков шлет Алданову три открытки, сообщает о своей поездке в Нью-Мексико: «Мало вижу, ибо исключительно занят ловлей бабочек», – пишет он 5 июня. 27 июня Алданов запрашивает: правда ли, что Набоков получил постоянную работу в женском колледже? «Если да, сердечно поздравляю: ведь это навсегда обеспеченная жизнь!» О себе сообщает, что был на приеме в Колумбийском университете в честь иностранных писателей, что отказался от частных уроков, пытается обходиться только гонорарами, в частности, через литературного агента хочет издать свой последний роман «Начало конца» на английском языке.

На одном из писем Набокова из Пало Альто, Калифорния, нет даты, но, поскольку в нем упоминается купленный издательством «New Directions» «Себастьян Найт», еще не вышедший в свет, оно должно быть датировано летом 1941 года. В письме первый отклик Набокова на начавшуюся Великую Отечественную войну. Переписка двух писателей вновь стала интенсивной осенью 1941 года. 5 октября Набоков сообщает: «Вчера разбирал сундучок с бумагами и нашел все ваши письма ко мне за несколько лет. Помните, как вы меня бранили за пародии в «Даре»? Как это уже все далеко!» 20 октября он шлет подробное письмо. У него всего шесть лекций в год. Набоков «впервые остишился по-английски», перевел и комментировал несколько стихотворений Ходасевича. «Пишу одновременно работу по мимикрии (…) и новый роман по-английски (…) Со всем этим томит и терзает меня разлука с русским языком и по ночам – отрыжка от англо-саксонской чечевицы. Впрочем, я бы и на это не жаловался и совершенно был бы доволен сим бабьим летом моей жизни, если бы не дьявольский сквозняк из палеарктики. Для этого нет слов, а если есть, то вы их знаете столь же хорошо». «Палеарктика» здесь означает «Россия». Набокова возмущают пошляки «в Англии, которые двадцать лет мешали вооружению и т. д., а теперь баритоном требуют десантика. Парадокс в том, – пишет он, – что действительно все лучше, чем спокойно наблюдать за продвижением германского гада и ждать, что его поглотит верещагинское зарево». И от очень серьезной, хотя и в зашифрованном виде поданной темы войны Набоков переходит к концовке, чуть шокировавшей его корреспондента: «Я как-то провел несколько часов в Нью Уорке (так у Набокова. – А. Ч.), но они всецело ушли на препарирование генитальных органов моей новой бабочки, и не успел позвонить вам из музея». Еще не получив этого письма, Алданов 22 октября обращается к Набокову с просьбой: для русскоязычного журнала, издание которого в Америке можно считать делом решенным, очень нужна проза Набокова! Он сообщает, что пока собраны деньги на выход всего лишь одной книги журнала, о редакционных жалованьях нет и речи, но гонорары будут выплачиваться, хотя и очень небольшие: один доллар за страницу прозы, семьдесят пять центов за страницу публицистики.

Переписка писателей сохранила многие не только характерные, но и неожиданные эпизоды их взаимоотношений. Расскажу об одном из них.

В №1 «Нового Журнала» рядом с набоковской «Ultima Thulе» был напечатан отрывок из романа А.Л. Толстой273 «Предрассветный туман». Набоков прочитал его – и пришел в крайнее возмущение. В резком по форме письме от 21 января 1942 года он выговаривал Алданову: «Откровенно Вам говорю, что, знай я об этом соседстве, я бы своей вещи Вам не дал, – и если «продолжение следует», то уж, пожалуйста, на меня не рассчитывайте». «Лубочная мерзость», «мещанская дрянь» – в таких выражениях Набоков отзывался о творчестве дочери автора «Войны и мира». Более всего его возмущало, что у Толстой в резко отрицательном свете дана еврейская семья, стало быть, делал он вывод, автор – антисемит. Письмо написано на одном дыхании. Набоков демонстрирует свой нереализованный дар блестящего литературного критика – но очень субъективного критика.

Алданов через несколько дней ему отвечает, берет публикацию Толстой под защиту. Он логичен, объективен и тоже красноречив: Толстую напечатали как крупного общественного деятеля, одного из спонсоров журнала, что же касается ее романа, это прежде всего первый опыт писательницы с обычными недостатками первых произведений. «Семья Леви ничего худого не делает, она «быть может, не симпатична» (пишу слогом осторожных критиков), но это имело бы соответствующую тенденцию только в том случае, если бы автор других, неевреев, изобразил ангелами В дальнейшем появляются «русские князья» и «русские женщины», которые в сто раз «антипатичнее» семьи Леви, и редакция могла бы с таким же правом отвести роман как антирусский или, скажем, антидворянский, или антиэмигрантский Совершенно меня поразило Ваше заявление, что Вы из-за «продолжение следует» уйдете из журнала. Позвольте мне считать, что Вы или пошутили, или сказали это сгоряча. Вы ни малейшей ответственности за роман Толстой не несете , Вы – наше главное украшение, Вы отлично знаете, какой я Ваш поклонник».

Разумеется, никто никого не переубедил – такова участь любой полемики. Все же письмо Алданова цели достигло: Набоков остался среди авторов «Нового Журнала», свою угрозу уйти не привел в исполнение. В мае 1942 г. после трехмесячного перерыва Набоков вновь шлет Алданову послание, на этот раз вполне миролюбивое, опять недобрым словом поминает Толстую, но теперь упреки в ее адрес менее резкие. Дипломат Алданов одержал верх в споре, а испытание взаимоотношений писателей на прочность выдержало проверку.

О Бахметевском архиве следует сказать особо. Он назван по имени своего основателя Б.А. Бахметева, крупного ученого в области гидравлики, посла Временного правительства в США, позднее профессора Колумбийского университета, известного мецената. Когда в 1948 году в руки большевиков попал Русский заграничный исторический архив в Праге, возникла надобность в создании нового эмигрантского архива. Бахметев выступил энтузиастом этого проекта и положил начало сбору средств. В оргкомитет вошли Алданов, Бунин, историки М.М. Карпович, Б.И. Николаевский и В.А. Маклаков, А.Л. Толстая.

Бахметев скончался 21 июля 1951 года. 19 октября того же года Алданов писал В.А. Маклакову: «Весь смысл идеи покойного Бориса Александровича заключался в том, что основанный нами семью архив в случае освобождения России будет переведен в Москву. Иначе его и основывать бы не стоило». Русский архив согласился принять на хранение Колумбийский университет, и Карпович сообщал Алданову 31 октября 1951 года, что хранители «…согласны и на условие насчет передачи этих материалов будущему правительству свободной России, если такое пожелание кем-либо будет высказано». Из писем Алданова Б. И. Николаевскому: «Как Вы, конечно, знаете, Мосли согласен на отдачу частных архивов в Москву или Петербург после освобождения России» (профессор Мосли был американским администратором архива). «Да, так и надо будет поступить: впоследствии передать в Академии наук» (22 января). Многократное повторение одного и того же тезиса свидетельствует, что Алданов и его друзья придавали будущему возврату на родину своих архивов решающее значение. Но, насколько известно, договоренность о дальнейшей судьбе архивов была достигнута только в устной форме, не имеется и завещания кого-либо из жертвователей, связанного с возвращением рукописей в Россию после освобождения страны.