Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь - Жан Флори

штраф, они будут сурово наказаны, побиты «палками» для слуг, а моряки на три дня будут спущены на воду. Также моряки и слуги, которые бросят своего хозяина во время паломничества, будут наказаны, в то время как священникам и рыцарям разрешено менять «дом»8[712].

Другой пример этого пренебрежения: проезжая через деревню Милето, на юге Италии, 22 сентября 1190 года, в сопровождении всего одного рыцаря, Ричард услышал крик хищной птицы (сокола или ястреба), исходящий из деревенского домика. Зная, что здесь в его владениях обладание такой птицей было привилегией аристократии, Ричард прямо зашел в дом и захватил птицу. Жители этой деревни с этим не согласились и окружили его, некоторые из них угрожали ему, вооружившись палками. Сначала Ричард отказывался вернуть птицу, но один из крестьян вытащил нож. Король ударил его рукояткой меча, которая раскололась от удара, других отогнал, бросая в них камни, и наконец ему удалось убежать. Этот бесславный поступок достаточно хорошо отражает менталитет Ричарда9[713].

Другой эпизод, на этот раз в отсутствие короля, хорошо передает презрение некоторых хронистов, еще более «аристократичных», чем светская знать, по отношению к дорожному народу, в частности, когда те пытаются сопротивляться. Речь идет об их интерпретации социальных трений, которые произошли в Англии в апреле 1196 года: Гийом Фиц-Осберн, по прозвищу Длиннобородый или просто Бородач, на самом деле предстал как защитник бедных, обложенных налогами, которые, говорил он, должны были платить обездоленные, а не богатые. На этот счет хронист говорит о широком заговоре, рожденном в Лондоне из «ненависти бедных к наглости богатых». Гийом собрал вокруг себя больше пятидесяти тысяч «сговорившихся» самого низкого происхождения, которые разошлись по домам, предварительно вооружившись разнообразными инструментами, и осмелились противостоять знати. Ричард находился в это время в Нормандии; и Гийом выбрал момент, чтобы пересечь море и обратить его внимание на несправедливость властей. Но архиепископ Губерт Вальтер, наместник королевства во время отсутствия короля, захватил заложников из народа и отправил двух «горожан» в сопровождении армии с приказом воспользоваться моментом, когда возмутитель спокойствия будет безоружен и без охраны, и неожиданно схватить его. Гийом сопротивлялся и одним ударом топора убил одного из тех, кто хотел схватить его, а его товарищ убил другого; потом вдвоем они спрятались в церкви, которая была убежищем для любого. Архиепископ Кентерберийский приказал поджечь церковь, и, задыхаясь от дыма, они вынуждены были ее покинуть.

На выходе сын человека, которого Гийом убил, ранил его в живот ударом ножа, чтобы отомстить за смерть своего отца. Бородач, сразу же схваченный, был тут же осужден, избит, четвертован и повешен 6 апреля. Хронист отмечает, что после его смерти народ осмелился назвать его мучеником и что на его могиле стали происходить «лжечудеса». Однако, отмечает он, «ошибки», в которых он должен был исповедаться перед смертью, доказывают, что он не был ни святым, ни мучеником. Архиепископ должен был строго наказать, покарать священника, который распространял такие глупые слухи, и расставить охрану на местах, чтобы помешать всяким сборищам10[714]. Общий тон рассказа передает сильное предубеждение автора к городскому населению. Следует также отметить национальные предубеждения, так как большинство восставших были англосаксами и жаловались на давление власть имущих, в своем подавляющем большинстве нормандцев по происхождению.

Возможно, это отчасти причина, по которой Матвей Парижский, пересказывая то же событие, более благосклонен к Гийому, которого он тоже представляет как защитника обездоленных против угнетений знати, но не осуждает его за это. Он видит в нем хорошего человека, имеющего в городе хорошую репутацию, называет его «большим, крепким, бесстрашным» и подчеркивает, что мероприятие по его поимке не было законным. Он его изображает защищающимся ножом, но не говорит об убийстве положительно. Причины, побудившие Гийома, кажутся Матвею Парижскому законными — он только хотел, сопротивляясь единственному суждению власть имущих, потребовать одинаковое налогообложение для всех, пропорциональное возможностям каждого. Но его доводы никто не слушал, и его преследователи осмелились даже поджечь церковь, которую он вынужден был покинуть, задыхаясь от дыма. Его сразу же схватили, раздели, крепко связали, спутали ноги и привязали к хвосту лошади, чтобы в таком виде доставить в тюрьму. Решение суда, даже в сокращенном варианте, не описывается в этой повести. Архиепископ приказал лишь, чтобы его снова доставили к месту казни привязанным к лошади. Автор делает выводы в очень благосклонных для несчастного словах:

«Так был доставлен на позорную смерть, своими согражданами, Гийом по прозвищу Длиннобородый или Бородач. Он умер за то, что пытался отстоять правду, борясь за дело бедняков. Если мучеником становишься из-за правоты дела, то никто другой не может быть справедливее назван мучеником, чем он11[715].

Что бы там ни было, эпизод характеризует те притеснения, которые имели место в королевстве, и сопротивление налогам, считавшимся непомерно высокими для обездоленных.

Хронисты также не кажутся слишком озабоченными судьбой евреев. Мы видели, что во Франции Филипп Август изгнал их из своего королевства и что эта мера получила одобрение большинства хронистов, в частности одобрение Ригора, который оправдывает ее их чрезмерным богатством, накопленным в ущерб христианам, и их высокомерием, которое из этого вытекает. Но у Ригора также можно найти выражение ненависти, которую можно отнести к расистской, подпитанной традиционными слухами об их «позорных» ритуалах. Филипп Август, говорит он, в противоположность своему отцу, Людовику VII, который их защищал (тут также присутствует четкая параллель между Ричардом и его отцом Генрихом II), «узнал» с самого раннего возраста, что евреи каждый год приносили в жертву христианского ребенка. Он имел намерение наказать их, но в знак уважения к своему отцу (уважение, которое автор считает чрезмерным), он предпринял эту меру только после своей коронации, приказав останавливать евреев на выходе из синагоги и изгнать их из королевства, отобрав сначала все их богатства. Ригор высоко оценил эту меру и видит в Филиппе Августе набожного короля, который «защищает Церковь от ее врагов и обеспечивает ее безопасность, изгнав вражеских евреев из христианской веры, выгнав еретиков, которые плохого мнения о католической вере». Комментируя законы о конфискации имущества у евреев, изданные через два года в 1182 году, Ригор их оправдывает по двум причинам.

Первая делает акцент на незаконном и скандальном богатстве евреев: согласно ему, им принадлежала половина Парижа, многие христиане были в долгу у них, а в домах им прислуживали христианские слуги, которые