Радужная топь. Избранники Смерти - Дарья Зарубина

— И ты, подлый… — начал Войцех.

Тадеуш глянул на отца холодно, произнес ледяным голосом:

— Я-то? Подумал, что будет с Бялым, с Эльжбетою, когда узнают все, что она носит наследника сразу двух уделов. Что последняя она из рода Бяломястовичей. Вот и стал на его место. Его еще теплую кровь на камень священный пролил. Признали меня все, отец. Не смотрит никто на лицо, если на нем топь след оставила. Так что почитай с осени властвую в Бялом, собираю то, что Казимеж со своими охотами да бабами упустил… Думал, для нее стараюсь, для Эльжбеты. Чтобы было ей куда вернуться из проклятой Черны. Да только некому теперь возвращаться! Некому!

Тадеуш ударил ладонью по стене, уперся в нее лбом, позволяя разгоряченной голове принять в дар прохладу.

— Был я в Черне. Хотел Эленьку забрать, да только старая княгиня отговорила. Попросила не губить Эльжбету, поберечь, дождаться, как родит, собрать князей и ударить по Чернцу… А теперь? Серденька моего, ласточки моей нет на свете, зато Агата Бяломястовская сидит на престоле. Ты говорил, отец, о законе земном и людском. По закону ли это? По праву ли, по совести?

Войцех молчал, разглядывая сына. Он словно бы осел в одно мгновение, осунулся, ссутулился и постарел.

— Мы ведь похоронили тебя, Тадек Лешеку скажешь, что жив?

— Да ты слышишь ли меня, отец? — отмахнулся Тадеуш. — Пойдешь со мной на Черну?

— Нет, князь Якуб, — сказал Войцех без выражения. — Я сына схоронил. Мне чужая земля не надобна. И Лешеку тоже. Не смей к нему за моей спиной ходить, Якуб Бяломястовский. Узнаю, не будет тебе больше пути в Дальнюю Гать.

— Это твое последнее слово, отец? — спросил Тадеуш ошарашенно.

— Крайнее, князь. Но если выйдешь ты против Черны и младенца Мирослава, я стану против тебя.

Тадеуш сжал кулаки, сцепил челюсти, вышел, столкнувшись в дверях с мальчишкою, сунувшимся доложить, что приехал князь Милош из Скравека.

За стариком семенила бледненькая дочка. На какое-то мгновение он засмотрелся на девушку. Она обернулась, бросила быстрый взгляд на алое клеймо на лбу, улыбнулась ласково, приглашая следовать за ними в толпу на базарной площади. Раньше Иларий так и сделал бы. Тенью скользил бы за стройной фигуркой девушки, не обращая внимания на ее спутника — отца или мужа. Притиснутый к ней толпой, дал бы волю рукам, жарким шепотом обещая все земные сладости, если придет она к нему ночью или откроет окошко своей спальни на его стук. Да только теперь не девушка интересовала его, а шедшая перед ней в сторону храма молодая мать с ребенком на руках. С нею шел, придерживая за руку слепого мальчика-подростка, бородач, лицо которого показалось Иларию знакомым.

Верно. Слепой мальчик. Бородатый возчик с железками. Волки.

Сердце прыгнуло, заколотилось у горла. Не ошибся он. Агнешка это. Его Агнешка. Отыскал ее бородач, оставил у себя в дому. Теперь уж не вернуть ее, не забрать. Ребенок у них…

И снова сверкнуло в мыслях молнией.

Не бородача это ребенок…

Он быстро пошевелил бледными пальцами, подсчитывая. Дыхание сбилось. По всему выходило… что его сына несла на руках лекарка Агнешка. Его. Иного и быть не может. Из-за ребенка, верно, и осталась на дворе у возчика.

Иларий рванулся к Агнешке, но скоро вспомнил о том, что знает его бородач и так просто не пустит к лекарке. Как до него не пустил князь.

И верно сделает, что не пустит. У одного Илария не хватило ума понять, что нельзя ее терять, из рук выпускать ни на минуту. Оставил, покинул. Заставил скитаться, ища угла себе и нерожденному ребенку. Не клеймить его надо было князю Владу, а убить сразу за то, как поступил он с лекаркой.

Иларий затаился за углом, следя, как Агнешка поднимается по ступеням храма. Волосы ее, уложенные вокруг головы в прическу замужней бабы, распушились золотыми пружинками во влажном воздухе, сияли, словно огненное облако.

— Эй, клейменый, — сурово крикнул ему какой-то мужик, — нечего тебе на наших баб глазеть, молодчик. Шел бы ты прочь из Черны, пока ноги ходят, а то, не ровен час, и откажут.

Иларий опустил голову, завесив волосами клеймо, пошел прочь, решив лишний раз не нарываться на стычку с ревнителями бабьей чести.

Где-то впереди, в толпе у ступеней храма, где толкались побирушки всех мастей, загомонили. Вытащили откуда-то из кустов мужичка, сжимавшего в руке чужой кошель. Знать, срезал в толпе, да толку не хватило деру по-скорому дать.

— В терем его тащи, Манек! — кричала какая-то баба.

— Да чего в терем, толку-то, — ответил ей мужик, державший за ворот воришку. — Княгиня не велит руки рубить, вот и обнаглели, паскуды. Плетей ему дадут да пустят.

— Так-то мы и сами его выучим, — сказал кто-то в толпе, крепко пнул вора в живот. Тот согнулся, забормотал покаянно, что больше не станет красть, только пусть уж ведут ко княгине, но его утащили прочь, во дворы, и слышно было, как он плакал и кричал, пока его учили сапогами и палками.

Иларий не стал вмешиваться. Сам напросился мужичок на такую науку.

Он дождался, когда Агнешка с бородачом и детьми выйдет из храма, и проследил за нею до дому, дождался, схоронившись за сараем, когда выйдет на двор девка с ведрами, вырос перед нею, ласково улыбаясь.

— Куда спешишь, красавица?

Девчонка смотрела, словно зачарованная, ему в синие глаза, приоткрыла алые губки.

— Дай помогу.

Протянула ведро.

Рука, словно чужая, повисла плетью. Не осталось сил — сопротивляться, биться за себя или внука. Голову держать сил не осталось.

Весть за вестью летели в терем, и мысли о них болели, ныли, будто ссадины. Трижды отправляла уже Агата дружину в приграничные деревни, куда повадились вольные — набиваться деревенским в самозваные князья. Однажды дело кончилось серьезной стычкой, и чернская дружина потеряла троих. Один раз в деревне оказалось тихо, а трупы разбойников обнаружились в яме за сараем, едва присыпанные землей и щедро истыканные кольями и порубленные селянами со зла едва не на куски. В третью деревню чернцы опоздали — непокорных селян нашли они мертвыми. Как и магов, явившихся на помощь деревенским со сторожевой башни. Тех, что оказались покорнее, видно, согнали куда-то, так что дружинники даже магией не сумели отыскать следов. Дружинникам Агата заплатила хорошо, да только от ропота не избавилась. Все чаще вспоминали Владислава и гербовые, и городские. Все чаще купцы жаловались на воров, покупатели — на нечестный расчет и дурной товар. И Агата не знала, что с этим делать. Плетей и палок раздала она за считаные дни немало, да только было это что мертвому травяная перевязка.

Из-под рук уходила Черна, рассыпалась на глазах княжеская власть.

Агата ждала. Ждала вестей из Бялого, ждала помощи и знака, а дожидалась все новых дурных вестей.