Мед жизни - Святослав Логинов

В это время, перекрывая его слова и разливы цикады, из ближайших кустов раздался резкий, скрежещущий, какой-то отчаянный звук.

– Что это? – вздрогнув, разом спросили Андрюшка и его отец.

– Лягушечка кричит, – простодушно объяснила Даша.

– Чего она так? – Андрюшка, словно маленький, прижимался к отцу.

– Наверно, её змейка кушает.

– А не стегоцефал?

– Не… Стегоцефал сразу глотает – ам! – и готово, а змея потихоньку ест, вот лягушечка и кричит.

– Во, где простота нравов! – пробормотал Георгий. – С вами поживёшь, в любую ящеру поверишь.

– Артём!.. Жора!.. – донёсся со стороны деревни крик.

– Нас кличут, – сказал Артём, повернулся в сторону деревни, сложил ладони рупором и заорал: – Идём!..

* * *

На следующее утро Георгий с Андрюшкой уезжали в город. Дашу будить не стали, решили, пусть отоспится после вчерашнего похода. Провожать гостей пошёл один Артём. Через три часа, возвращаясь со станции, он встретил свою дочь. Даша топала по высушенной жарким солнцем дороге в полном обмундировании: в брюках, куртке и резиновых сапожках. По дороге за ней волочился привязанный верёвкой и перемазанный в пыли дохлый кот. Всё это очень походило на известную сцену из Марка Твена, но никак не могло обрадовать Артёма, заставшего дочку за таким неожиданным занятием.

– Что это? – сурово спросил он.

– Это Тишка, – объяснила Даша, – баб-Танин кот. Его Туман задрал, собака большущая из соседней деревни.

– Я понимаю, что Тишка, – сказал Артём, – но для чего ты с ним таскаешься? Неужели лучше дела не нашла?

– Это для стегоцефала. Я решила его кормить, может, всё-таки вырастет пять метров. Я уже ворону отнесла дохлую, а теперь – Тишку.

– Ты знаешь, – осторожно сказал Артём, – я думаю, что стегоцефала здесь всё-таки нет. Во всяком случае, кормить его дохлыми воронами не стоит. Да и где он здесь будет прятаться, деревня рядом.

– Я же говорила, в кустах на льняных мочилах.

Артём преотлично знал это место. Как-то, желая спрямить путь из лесу, он попытался пройти через не слишком широкую полосу кустов. Выбрался назад через полчаса, изодранный ивняком и ракитой, мокрый до нитки, с болотными сапогами, полными воды, и с тех пор зарёкся ходить через мочила. Когда-то там действительно мочили лён, но за полста лет всё заросло непролазным кустом, а затянутые илом мочильные ямы превратились в настоящие западни. Пускать туда дочку одну было просто опасно. А запрещать… Какой толк запрещать, всё равно она ходит, где вздумается.

– Знаешь что, – сказал он, – пошли вместе, покажешь мне своего стегоцефала.

– Тебе нельзя, – не согласилась Даша. – Там мокро, а ты без сапог. И вдруг он за ногу цапнет?

– Я сбегаю за сапогами. Быстро. Только ты никуда не уходи и Тишку не трогай. Ладно?

Вскоре они уже шли рядом по дороге, а Тишка пылил сзади грязным боком.

– Бросила бы ты его, – безнадёжно попросил Артём.

– Это для Стеши, – отрезала Дашка и добавила другим, просящим голосом: – Можно я стегоцефала буду Стешей звать?

– Зови как хочешь, – согласился Артём, кляня себя за дурацкую выдумку. Дёрнул же чёрт за язык! Захотелось над Андрюшкой подшутить, а получилось, что подшутил над собой. И девчонке голову задурил.

– Как ты думаешь, Стеша уже съел ворону?

– Вряд ли. Я полагаю, он испугался тебя и ушёл в другое место.

– Не, я тихонечко ходила. А что он зимой делает?

– Забьётся под валежник и спит, как все лягушки.

Под эти разговоры они дошли до мочил. Даша, хватаясь руками за ветки, юркнула внутрь. Артём с Тишей на верёвочке ломился следом.

– Здесь!.. – прошептала Даша, оборачиваясь. – Гляди, ворону съел.

На вытоптанном пятачке земли валялось несколько сломанных серых перьев.

«Лисица», – хотел сказать Артём, но в этот момент сбоку взметнулась трава, и серо-зелёная тень с жирным чавканьем сомкнула широкую пасть на его сапоге.

Сдавленно вскрикнув, Артём дёрнулся и потащил за собой из кустов всю тварь, в которой и впрямь было больше метра длины. Тварь извивалась, хлопая по грязи коротким треугольным хвостом, упиралась вывернутыми по бокам немощными лапками и постепенно всё глубже затягивала в глотку обутую в сапог ногу.

Всё было в точности так, как придумал он в разудалую минуту весёлого трёпа. Только сейчас это происходило на самом деле и потому было страшно.

– Ногу выдёргивай! – визжала сзади Дашка.

Артём рванулся ещё раз и, чувствуя, как раздирают кожу пронзившие литую резину зубы, выдернул ногу из голенища.

Плоскоголовый, закрыв глаза и судорожно давясь, жрал сапог.

Артём схватил Дашу в охапку и, прихрамывая на босую ногу, ринулся прочь. Сейчас он ничуть не удивился бы, если бы разом ожили все сказки, что он рассказывал когда-то дочери.

– Скорей, скорей! – бормотал он, продираясь сквозь кусты, а Даша извивалась у него в руках и кричала:

– Папа, отними сапог! Он его не переварит, ты же сам говорил!

Боль сначала щекотнула под рёбрами справа и тут же ввинтилась в тело, разлилась по животу, стрельнула в спину. У Паньки ещё хватило силы повесить на гвоздь ковшик, сделать три шага в комнату и боком повалиться на кровать. Тело больше не слушалось, боль вползла в него, словно ядовитый гад, и теперь грызла и плевала обжигающим ядом. Панька мычала сквозь сжатые зубы, судорожно дёргала головой. Боль не позволяла даже кричать, не оставляла никакой надежды, что когда-нибудь она кончится.

Но всё же боль отступила. Не исчезла, только утихомирилась, забралась обратно под рёбра, затаилась там, давая передышку. И тогда Паньке стало страшно. Живо вспомнилось, что так же каталась по расхристанной постели и выла, сжав зубы, столетняя бабка Тоня. А Панька, в ту пору совсем молодая, едва двадцать стукнуло, суетилась вокруг, предлагая лукового отвара или тёртой свёклы, надеясь, что послабит старуху и непонятная хворь уйдёт.

Это теперь боль стала своей, знакомой, а тогда, в сорок шестом году, Паня и понятия такого не имела, чтобы хворать. Хотя чужих болячек навидалась довольно. В сорок первом партизаны забрали её на острова, пожалели оставлять пацаночку на глазах у фашистов. В партизанском госпитале на Ушкуйной горе Пане пришлось всяко, но оттого ли, что сама никогда не болела, или ещё почему, привыкнуть к чужой боли не могла.

Тогда же столкнулась Панька и с бабкой Тоней. Древняя старуха, хорошо помнившая ещё барскую крепость, конечно, на острова не бежала, оставалась в своём доме в Рубшине, даже фотографии родных со стен не сняла, хотя многие изображённые там были военными и с орденами. По ночам часто раздавался стук в бабкино окно, и старуха, изругав гонца, что из лесу в деревню за травой бежит, передавала вязки трав вместе с наказом «вашей девке», как с этой травой поступать. Старухиных проклятий не боялись, напротив, опасались похвалы. Говорили про бабку Тоню, что у неё дурной глаз, и не без причины говорили. Замечали люди за ней такое свойство. Но и помочь бабка Тоня умела лучше других, и в болезни, и просто в беде.