Русская революция. Книга 1. Агония старого режима. 1905—1917 - Ричард Пайпс

Ничто так убедительно не говорит о слепоте русского военного руководства, как тот факт, что они не удосужились заблаговременно в мирное время проложить транспортные артерии на запад. Еще до возникновения напряженности между воюющими странами было очевидно, что Германия рано или поздно отрежет Балтику, а Турция — Черное море, намертво заблокировав Россию. Во время войны Россию метко сравнивали с домом, попасть в который можно лишь через дымоход30. Увы, и этот путь сообщения оказался труднопроходимым. Помимо Владивостока, отдаленного от центральной России на тысячи километров и связанного с ней лишь одноколейной Транссибирской магистралью, оставалось еще только два окна во внешний мир. Одним из этих окон был порт Архангельск, по полгода скованный льдами и соединенный с центром тоже однопутной узкоколейной дорогой; другим — Мурманск, имевший то особенно ценное в военных условиях свойство, что никогда не замерзал, однако в 1914 году он вообще не имел железнодорожного сообщения с центром. Дорогу из Мурманска в Петроград (как был переименован накануне войны Санкт-Петербург за слишком немецкое звучание) стали прокладывать лишь в 1915 году с помощью английских инженеров и закончили в январе 1917-го, накануне революции. Такое невероятное положение стало следствием отчасти нежелания царского правительства полагаться на иностранных поставщиков военного снаряжения, а отчасти некомпетентностью министра путей сообщения С.В.Рухлова, махрового реакционера и антисемита, занимавшего пост министра с 1909-го по 1915 год. В результате Российская империя, великая держава на евразийском континенте, оказалась во время войны отрезанной от внешнего мира — подобно Германии и Австро-Венгрии. Множество сырья и снаряжения, отправляемого союзниками в Россию в 1915–1917 годах, застревало на пристанях Архангельска, Мурманска и Владивостока из-за проблем с транспортом[103].

Плачевное состояние средств сообщения во многом предопределило нехватку продовольствия в городах севера России в 1916 и 1917 годах. И снова, как и во многих других вопросах, ошибочная установка на краткосрочную войну повлекла заведомые неудачи, однако то, что Россия так и не смогла преодолеть недостатки, когда они стали вполне очевидны, — это уже вина дурной политики и дурного руководства.

Действий России в затянувшейся войне не могли не тормозить трения, возникшие в ее военном командовании, а также между гражданскими и военными властями.

Хотя теоретически в российской армии был единый главнокомандующий всеми вооруженными силами, военные операции проводились децентрализованно. Вся зона боевых действий делилась на несколько «фронтов», каждый из которых имел своего командующего и собственный стратегический план. Такое устройство не позволяло выработать единую стратегию. По словам одного компетентного лица, функция Ставки главнокомандующего сводилась к регистрации планов операций командующих отдельных фронтов31.

Устав полевой администрации, введенный накануне войны, наделял военное командование полнотой власти над территориями, расположенными в зоне боевых действий, а также над военными службами в тылу. При этом для осуществления управления не только над военным персоналом, но и над гражданским населением командованию даже не требовалось сноситься с гражданскими властями. Главнокомандующий обладал правом смещать всех и каждого, включая самое высокое губернское, городское и земское начальство. В результате этих мер, отчасти оправданных в случае кратковременных военных действий, огромные регионы Российской империи — Финляндия, Польша, Кавказ, Балтийские губернии, Архангельск, Владивосток и даже Петроград — оказались вне юрисдикции гражданских властей32. Главнокомандующий, вел. кн. Николай Николаевич, утверждал, что председатель Совета министров Горемыкин не находил такое устройство неудобным для себя, полагая, что не его дело вмешиваться в управление областей, лежащих на театре военных действий и вблизи него33.

Как это ни парадоксально, некоторые политические деятели России видели в ее экономической отсталости особое преимущество. Утверждалось при этом, что промышленно развитые страны находятся в такой зависимости от поставок сырья и продовольствия из-за рубежа, а также от тесного взаимодействия различных секторов экономики и от наличия квалифицированной рабочей силы, что не смогут вынести разрушения этих связей, которое несет с собою война. Россия же с ее более примитивной экономикой, напротив, окажется менее уязвимой и благодаря изобилию продовольствия и неисчерпаемым ресурсам живой силы будет способна вести нескончаемую войну[104]. Впрочем, нашлись голоса, способные критически оценить этот оголтелый оптимизм. Вот что писал Струве в 1909 году: «Следует сказать прямо: слабость России при сопоставлении ее с нашими реально возможными противниками, с Германией и Австрией, заключается в недостаточной экономической мощи России, в ее хозяйственной неразвитости и вытекающей отсюда финансовой зависимости от других стран. В современных условиях военного столкновения все мнимые преимущества русского натурального или полунатурального хозяйства обратятся в источник нашей милитарной слабости… Нет теоретически более превратной и практически более опасной мысли, чем мысль, что в экономической отсталости России могут заключаться какие-либо преимущества в военном отношении»34.

Подобные «пораженческие» предостережения остались неуслышанными. Когда думское совещание по обороне выразило озабоченность неготовностью российской промышленности к войне, двор выразил явное недовольство, и вопрос был снят35. Сухомлинов избавлялся от Поливанова и других «младотурок» именно потому, что они стремились установить деловые отношения с ведущими представителями национальной экономики, которых двор подозревал в политических амбициях.

Двор, его военная и гражданская бюрократия всеми силами стремились не позволить «обществу», воспользовавшись войной, укрепить свое политическое влияние. И такое настроение может объяснить многое — иначе никак не объяснимое — в поведении царского правительства при подготовке к войне и в ее ходе. Старый патриархальный дух оставался еще очень силен, несмотря на установление конституционного строя. Глубоко в душе царская чета и их окружение продолжали считать Россию своей фамильной, династической вотчиной и всякое проявление самостоятельного патриотизма со стороны своих подданных расценивали как недопустимое «вмешательство». Генерал Борисов вспоминает весьма поучительный в этом смысле случай. Во время одной из бесед в Ставке государь обронил фразу: «Мне и России». Генерал имел смелость заметить: «России и Вам». Царь посмотрел на него и вполголоса проговорил: «Вы правы»36. Однако патриархальное, отеческое сознание не собиралось отступать, и были моменты, когда правительство оказывалось, так сказать, в состоянии войны на два фронта: оно вело боевые действия — против Германии и Австрии и политические — со своими противниками в тылу. И лишь под воздействием тяжких военных поражений двор в конце концов пошел на уступки и допустил к участию в военных делах общественные силы.