Я, которой не было - Майгулль Аксельссон

Она сама не знала, зачем вернула маску на место. Просто сделала это, и все, и стояла у кровати, глядя, как его грудная клетка снова начала подниматься и опускаться, подниматься и опускаться. Мари разрешила ему семь вдохов. Потом схватила шнур и выдернула. Зеленая лампочка погасла.

Он умер не сразу. Прошло несколько минут, долгих, как вечность, минут, пока он задыхался, пока кислород в его крови вступал в реакцию и превращался в углекислоту. Быть может, на это время к нему вернулось сознание, а быть может, это смертная судорога заставила его вдруг открыть глаза и пристально посмотреть, не видя.

Мари стояла перед ним не шевелясь, смотрела, как он умирает, сознавая, что она не хочет, чтобы он умер, видела, как сама преображается и сознавая, что не хочет преображаться, слушала собственный немой крик и собственный плач, но не смогла заставить себя поднять руку и снова вставить штепсель в розетку.

В это же время Мэри погладила его по лбу и поцеловала в щеку, взяла его ладонь в свои, вдруг ощутив, какая она холодная, и испугалась, но успокоилась при виде зеленой лампочки на аппарате.

Лампочка горела. Он дышал.

Чтобы дышать, ему по-прежнему нужна помощь техники.

А потом?

МэриМари забралась под одеяло на свободную койку и, выключив ночник, повернулась к Сверкеру спиной.

Это случилось. И однако, возможно, ничего не случилось.

Она не смела повернуться и посмотреть, горит ли зеленая лампочка. И не хотела. Слишком устала, хотелось только спать. Дни и недели напролет. Месяцы и годы. Спать вплоть до того самого дня, когда время повернется вспять и все начнется сначала.

Я люблю ходить на веслах. Люблю тихий звук, с которым весло опускается в воду и поднимается снова, ощущение скорости и плеск рассекаемой волны. Но больше всего я люблю ходить на веслах ночью. Теперь я это знаю. Раньше я никогда этого не пробовала наяву, только во сне, в мечтах, но теперь знаю: ничто не сравнится с тем, когда скользишь по черной воде, проникая все глубже во мрак и тишину под защитой низкого неба.

Я люблю даже снег и холод. Снег возвращает миру чистоту. Холод напоминает мне, что я жива. К тому же он заставляет пальцы сильнее сжимать весло и крепче держать его, заставляет быстрее грести и обостряет зрение. Заставляет бодрствовать. Да. Впервые за долгое время я на самом деле бодрствую. Я — это я, целиком и полностью. МэриМари.

Когда я вернусь на сушу, то войду в дом и сделаю его по-настоящему моим. И только моим. Я накину на плечи одеяло, разведу огонь в камине и, присев рядом, стану долго сидеть и смотреть в пламя, не думая ни единой мысли, не мечтая и не фантазируя, не вспоминая и не пугаясь будущего. Стану просто сидеть и греться.

Я улыбаюсь в темноту, я уже теперь знаю, как это будет прекрасно, я почти могу расслышать, как потрескивают поленья и ощущаю, как расширятся кровеносные сосуды, как кровь побежит по жилам, проникая в каждую мышцу, как замерзшее и жесткое наконец станет мягким и теплым.

Но не теперь. Не прямо теперь. Сперва я пересеку Хестерумшё вместе с моим альбатросом.

Лес стоит всего в нескольких метрах, теперь он виден. Инстинктивно прижимаюсь ближе к берегу. В лесу темно и тихо, ни листка не падает с деревьев, ни ветерка не шелестит в тростниках, но по-прежнему падает снег и помогает мне лучше видеть. Валуны и каменные островки он обвел белым контуром, я различаю их издалека, можно не бояться налететь на них в темноте или сбиться с курса. Наоборот. На моем берегу горят огни, они приведут меня назад, когда я захочу вернуться домой.

Поворачиваю каяк носом на запад, на тот берег. Какое-то мгновение мне казалось, что я видела там свет, мерцающий огонек, что мигнул и пропал, но теперь там черным-черно. Мод и Магнус наверняка спят, они не видят, что белый каяк приближается к их берегу, что кто-то скользит по воде, чтобы в последний раз взглянуть на то место, где было столько всего.

В последний раз? Морщусь. Я ведь этого не знаю. Я ведь не могу этого знать.

Снегопад все гуще. Поднялся ветер. Причем холодный, холодный настолько, что нарушается точность в движениях, до того ледяной, что тело цепенеет и трудно сохранить равновесие. Должно быть, это оттого, что я уже вышла на середину озера, по крайней мере, мне так кажется, видно плохо, хотя и сделалось светлее. Небо уже не черное, скорее темно-серое, хотя гораздо темнее, чем в ночь Мидсоммара.

Теперь я их слышу. Задолго до того, как увидеть, я могу их услышать. Они сидят за длинным столом на мостках и поют. Замираю с поднятым веслом в руках. Что? Не Тоба и не Бельмана, ничего из тех жемчужин шведской песни, ксерокопиями которых Мод и Магнус обычно заполняют свои песенники. Это что-то иное, мелодия, больше двадцати лет неизменно служившая музыкальным фоном в моем доме. Не вполне подходящая для песенника, верно. Однако поют именно ее. В хоре ведет низкий мужской голос, я слышу, как глубокий бас перекрывает остальные голоса, он не слишком музыкален и порой чуть фальшивит, но все искупается жаром искреннего чувства:

One of sixteen vestal virgins

Who were leaving for the coast

And although my eyes were open

They might just as well've he closed…[57]

Рассмеявшись, я погружаю в воду весло и снова пробую разогнаться. Сверкер. Вечно тот же. А где Сверкер, там и Бильярдный клуб «Будущее».

Они меня ждут. Мои друзья. И тот, кого я любила.