Пламенная роза Тюдоров - Бренди Пурди

Я напомнила ему, что, говоря о смерти своего суверена, он совершает государственную измену, а потому лишила его своего общества на целую неделю. В это время я приглашала по утрам к себе в опочивальню то мило краснеющего Трусбери, то не по годам щеголеватого Пикеринга, удостаивая их великой чести – подать мне рубашку. Пока я пряталась, обнаженная, за ширмой, Роберт, которому я прежде всегда доверяла исполнить эту особо интимную обязанность, метался у дверей моих покоев и едва сдерживался, чтобы не ворваться в мою опочивальню и не порубить соперников мечом на куски. Иногда я даже намеренно загодя отсылала его. «Покиньте двор, вы становитесь невыносимым, – говорила я ему, – видеть вас рядом с собой не желаю». И он уезжал куда-то вместе со своей свитой, и меня совершенно не заботило, куда он направлял свои стопы – да хоть в преисподнюю к самому дьяволу!

Чтобы еще более запутать своих английских и чужестранных поклонников, иногда я, напротив, щедро одаривала вниманием человека, которого с детства привыкла называть «милый Робин». Частенько во время театральных представлений или концертов я делала вид, будто совсем теряю голову от любви, протягивала руку и поигрывала черными кудрями Роберта, щекоча легонько его шею. А когда озадаченные послы, беспокоясь о моей чести и непорочности, осторожно намекали мне на чрезмерную близость с лордом Робертом, я отвечала: «Природа наделила его столькими достоинствами, что если бы я решилась выйти замуж, то предпочла бы его всем принцам мира». Иногда я соблазняла их иного рода фантазиями, говоря, что «я и вправду не ангел, не спорю, у меня есть чувства к лорду Роберту, и мне по душе его неоспоримые достоинства». А чтобы еще больше напустить туману, я добавляла: «Он мне как брат, он – мой лучший друг. И отношусь я к нему именно так, с уважением и любовью, чего он и заслуживает». Часто я возмущалась и отвечала на претензии следующим образом: «Я порчу свою репутацию, уделяя столько внимания лорду Роберту. Обо мне и в Англии, и в других державах и так уже говорят, что я веду себя непристойно». Скорбно вздыхая и покачивая головой, я опускала глаза и продолжала уже более спокойным тоном: «И это неудивительно! Мы молоды, оттого о нас и судачат… Но ведь каждый миг моей жизни проходит под пристальными взорами моих придворных, следящих за каждым моим шагом, и я действительно не понимаю, откуда появляются такие ужасные слухи».

Подобные слова раздражали Роберта сверх всякой меры, он все время дулся на меня и частенько, ворвавшись в мои покои, обвинял меня в том, что я просто использую его как орудие для достижения цели и играю с ним, как с игрушкой. Более всего его возмущало то, что я называла его при всех своим братом. Но я лишь смеялась в ответ и, в зависимости от настроения, либо заключала его в объятия, и мы оба тонули в океане безудержной страсти, либо же швыряла в него тем, что под руку попадалось, и приказывала убираться из моей опочивальни, запрещая появляться при дворе в ближайшие несколько дней.

Мне нравилось быть недостижимым идеалом для стольких мужчин, нравилось поощрять их ухаживания, затем низвергать их на самое дно, от чего их бросало то в жар, то в холод. Я упивалась властью, сосредоточенной в моих руках, мне нравилось помыкать ими, отказывать им, разжигать в них страсть и вожделение, и не важно, чего им хотелось больше – меня или же моей короны. Более всего от смены моего настроения доставалось именно Роберту – он то держал в объятиях саму Афродиту, то уворачивался от стрел девственной Артемиды.

Никто не понимал, отчего мне так нравится проводить время в обществе Роберта. Временами я и сама себя не понимала. Возможно, он один не принадлежал мне в полной мере и только с ним я не чувствовала себя холодной богиней, возведенной на высокий пьедестал из слоновой кости. Мы дружили с детства, даже тогда, когда меня считали нечестивым бастардом, не имеющим никаких прав на престол; мы были близки еще в те времена, когда никто даже представить не мог, как высоко я поднимусь. Нас всегда объединяли легкие, товарищеские отношения, которые, правда, изредка едва удерживались на грани таковых. Мне было легко в его компании, с ним я могла, отпустив свою свиту, просто быть собой, с ним я могла, не боясь обжечься, поддаться страсти, взрывавшейся внутри меня, как фейерверк. С ним я забывала о ждущих меня узах священного брака и бесконечных матримониальных планах. По правде говоря, будь Роберт свободен, возможно, он не был бы столь привлекательным в моих глазах; у меня просто была над ним какая-то особая власть. Я, Елизавета, женщина, а не Роберт, мужчина, была главной в наших отношениях, и именно такими я и хотела их видеть.

Роберт был богат на выдумки и обожал всяческие представления, а потому каждый день придумывал нечто новое и восхитительное для всего двора. Однажды вечером он велел приготовить для меня из марципанов целый зверинец, в котором были всевозможные животные, от домашней живности до самых экзотических зверей. Кондитеры изготовили львов, тигров, петухов, овец, верблюдов, лебедей, страусов, змей, кроликов, слонов, барашков и даже коров с набухшим розовым выменем; были в этом чудном зверинце и разъяренные быки, бабочки, свиньи, попугаи, ящерицы, леопарды, черепахи, горные козлы, домашние козочки, курочки, жеребцы и кобылы, обезьяны, лягушки, жирафы, ослы, утки и гуси, акулы, дельфины, целые стайки переливающихся всеми цветами радуги рыбок, ястребы и соколы, медведи, грациозные верные лебеди, дикобразы, ехидны, вепри, зебры и моржи. В нем нашлось место даже сказочным василискам, ужасным мантрикорам[27], жуткому кошмару моряков – кракену, морским змеям и русалкам, скрашивающим долгие плавания без женского общества, роскошным золотым фениксам, восстающим из пепла, свирепым драконам с блестящей чешуей и величественным белоснежным единорогам в цветочных венках, рядом с которыми стояли прекрасные длинноволосые девы. Каждая фигурка была выполнена столь искусно, что можно было рассмотреть даже самую мелкую ее деталь, а подавали нам их слуги в костюмах животных. Сам Роберт красовался в пурпурно-золотом дублете, его стройные сильные ноги были обтянуты штанами, а обут он был в начищенные до блеска высокие черные кожаные сапоги. Он лихо танцевал, совершая высокие прыжки и грациозные пируэты, и щелкал хлыстом, при каждом ударе которого мои придворные, нарядившиеся дикими, в том числе и заморскими зверями, рычали и демонстрировали фальшивые когти.

В другой раз он велел всем дамам надеть костюмы деревьев, покрытых зеленью и спелыми вишнями, и джентльмены, проходя мимо этих прелестниц, должны были собирать алые ягоды и складывать их в позолоченные соломенные корзинки, закрепленные у них на рукавах. Помню и еще один чудный маскарад, показавшийся мне очень символичным в те дни бесконечных ухаживаний чужеземных послов. Я тогда подкрасила веки золотой краской, надела роскошное сверкающее платье с красными, оранжевыми и золотыми вставками, а волосы с помощью тонкой проволочки уложила в высокую прическу так, что она стала похожа на свечу. Мои придворные танцевали вокруг меня в костюмах мотыльков, и те, кто подходил слишком близко, падали замертво, якобы опалив свои хрупкие крылышки. На следующий пир он распорядился подать одни только блюда, изготовленные из сахара. Помню, наши шведские гости были совершенно очарованы тем вечером, а потому на следующем торжестве решили, что подобное угощение подают на каждой нашей трапезе, и чуть не сломали зубы о фарфоровые тарелки.