Хроника №13 - Алексей Слаповский

Мы согласились, нас было легко уговорить.

– А если серебряная все-таки? – предположил Леша.

– Тоже дорогая. На машину не хватит, а на мотоцикл запросто.

Мы и с этим согласились. Нам и мотоцикл сойдет.

– А давайте сами попробуем, – сказал Толян. – Подцепим, да и все.

– Отец заругается, – сказал Леша.

– Не заругается. Мы же поможем. А если там что есть, мы же ему отдадим же!

Это подразумевалось само собой, нам не столько нужен был клад, сколько жгло нетерпение найти его, увидеть, что он есть.

Схватили ломы, подцепили, стали тужиться.

И приподняли!

Но приподнять-то приподняли, а дальше что?

– Мы не так, – сказал Толян. – Надо – пусть двое поднимут, а третий в сторону пихнет.

Мы с Лешей поднатужились, приподняли опять бревно. Толян начал его пихать в сторону. Оно не шло. Тяжелое.

– Надо, как рычагом, – сказал Леша, который, хоть и был деревенским, но в механизмах понимал лучше меня, городского. Мог велосипед до винтика разобрать, а потом, промыв детали в бензине, опять собрать, я этому всегда завидовал.

Зашли вместе с одной стороны, всунули ломы и начали поднимать, одновременно толкая.

И бревно подалось.

Потом мы подцепили его с другой стороны и обрушили со сруба.

Но второе бревно почему-то не пошло. Мы его и так, и так, и враскачку, и жерди вставляли – застряло.

Промаялись до вечера, а вечером вернулся с работы дядя Коля, посмеялся.

– Невтерпеж прямо вам? Завтра доделаем.

Но посмотрел на наши лица:

– Ладно. Помогайте.

Мы бросились помогать.

Под вторым бревном тоже ничего не было.

Осталось последнее, лежащее на фундаменте.

Там должно быть наверняка.

Взялись, раскачали, сковырнули.

Ни под одним венцом, ни под другим – ничего не оказалось. Колян провел рукой по выемке, будто проверяя.

– Может, под камнями? – с надеждой спросил он.

– Да вряд ли, – сказал дядя Коля. – Тут Пехтерев когда-то жил, такой был человек, он копейку берег, не стал бы ее тратить. Хозяин был, кулак!

Меня поразило, с каким уважением дядя Коля произнес оба эти слова. Ну, хозяин – ладно, хотя слово тоже подозрительное для меня, советского ребенка, впитавшего в себя безоговорочно советский дух и никакого другого духа не знавшего. Но – кулак? Кулак же – это враг, бандит с обрезом. Сволочь.

Я сказал об этом дяде Коле. Не помню, какими словами.

Он ответил:

– Это как посмотреть. У нас вон корова, овец полтора десятка, хрюшка, теленка вот поставим, да ульев пятнадцать штук, мед качаю, я хозяин или кулак?

Я даже рассмеялся. Какой же дядя Коля кулак? – батраков нет, обреза нет, спрятанной в подполе пшеницы нет, а в учебниках и в рассказах хрестоматии без этого кулак – не кулак.

– Смеешься! – одобрил дядя Коля. – А было время, когда я был бы чистый кулак. Как и Пехтерев. И жил-то он не в хоромах, а сам видишь в чем. Все равно – согнали в Сибирь, потом дом пустой стоял, потом его отец твоей тети Любы купил.

Позвали ужинать. Все пошли, а я чем-то отговорился.

Сидел на досках возле печки, она пока была не порушена, хотя в ней заключалась главная ценность – кирпичи. Смотрел вокруг. Увидел на полу, покрытом мусором и пылью, деревянную ложку с обгрызенным краем. Ложка не такая, какие я видел и в городе, не сувенирная с узорами, а нормальная, едовая, темная от времени, с трещинкой. Быть может, сами выстругали.

Я сидел, и мне показалось, что вокруг тени и голоса тех, кто тут жил. Кулак – без обреза, без пуза, без злого прищура глаз, обычный мужик, как дядя Коля. Человек. В сапогах, быть может, ходил таких же, как дядя Коля. Он ведь всегда в сапогах, любимая обувь. Рассказывал про них:

– Им лет уже десять. Хромовые, настоящие.

И что-то, не помню, говорил о достоинствах хромового сапога. С уважением заодно упомянув сапоги кирзовые, яловые, юфтевые. Чем они отличаются, я забыл, а названия запомнил: я слова всегда запоминал лучше, чем вещи.

И вот он ходил, бывший хозяин, в сапогах хромовых или юфтевых, а может и в лаптях, и сидела тут его жена в сарафане, и дети бегали – прямо вот тут, где я сижу.

Я почти въявь увидел, как мальчонка в рубашонке проскочил сквозь меня и что-то выкрикнул. И женщина что-то сказала, и мужчина что-то проговорил.

До этого момента для меня существовало только сегодня. Прошлое было, но в книгах и в кино, иногда мелькало в рассказах взрослых, но со мной не соприкасалось, меня не трогало. И вот впервые я его видел, почувствовал, понял простую вещь: я занимаю то же самое пространство, что занимали они. Я хожу сквозь них, живу сквозь них. Вместе с ними.

С этой простой, но для меня новой, ошеломляющей мыслью я жил несколько последующих дней.

Мы шли в Рыбкин сад, и я знал, что здесь была когда-то усадьба помещика Рыбкина, от нее остались заросшие травой развалины дома, проглядывались аллеи, тропинки, все когда-то было упорядоченным, геометричным, а теперь – старые одичавшие яблони и вишни, которые все еще плодоносили редкими ягодами; мы их объедали, не дожидаясь полной спелости. Но теперь я видел не только это, я вслушивался и всматривался, угадывая: что за люди жили? И какая-то девочка в белом платьице, с большим бантом на голове мерещилась в просвете меж деревьев.

Потом шли в Кулешов сад, тоже бывший помещичий, поменьше, и там я тоже всматривался, ища следы этого Кулешова и его семьи, чувствуя, как их тени проходят мимо нас и сквозь нас. От дома там ничего не осталось, но мне рассказывали, что он стоял долго, кирпич из него использовали для постройки четырехэтажной школы и интерната при ней. В годы, о которых речь, там учились дети из десяти окрестных сел, а сейчас почти пусто, по пять-шесть учеников в классе, включая чеченцев, узбеков и таджиков.

Тетя Люба после отъезда троих детей и смерти дяди Коли осталась одна, вести хозяйство не имела сил, продала дом за пять тысяч рублей (больше никто не давал) и отправилась к средней дочери в город Ртищево. А через год после этого я наведался в Свищевку и увидел во дворе небольшой колесный трактор с тележкой, грузовой мотороллер, ржавую вазовскую «шестерку», а на крыльце стоял смуглый человек в трудовой черной одежде, он вежливо поздоровался со мной, я хотел было завязать разговор, но он что-то крикнул в дом на своем языке, сошел с крыльца к мотороллеру, сел на него и уехал.

Прошла четверть века после ненайденного кулацкого клада и моих последовавших за этим мыслей. Я жил с семьей в городе Саратове, на улице Мичурина, в большой квартире старого дома дореволюционной постройки. По легенде весь этот двухэтажный особняк с полуподвалом принадлежал когда-то деду моей тещи Наталии Алексеевны, он был большим человеком не то в казначействе, не то в какой-то другой губернской управе. Наталия Алексеевна любила иногда в застолье рассказывать, что в полуподвале была кухня, на первом этаже жила прислуга, а семья деда занимала весь второй этаж. Во дворе же были дровяной и каретный сараи, конюшня, своя баня, домик конюха – он же кучер, он же дворник, он же починяльщик всего домашнего. Я дожидался момента и вставлял: