Сто лет одиночества - Габриэль Гарсиа Маркес

Прошел год после возвращения, и, хотя ей не удалось ни завести друзей, ни устроить празднество, Амаранта Урсула продолжала верить, что еще воспрянет это людское общество, избранное судьбой для жестоких испытаний. Гастон, ее муж, старался ни в чем ей не перечить, хотя уже в тот смертоносный полдень, когда он вышел из вагона, ему стало понятно, что тяга жены к Макондо вызвана иллюзорной тоской по родине. Будучи убежден в том, что иллюзии разбиваются о повседневность, он даже не стал собирать велосипед, а занялся тем, что выискивал крупные паучьи яйца в лохмах паутины, сорванной со стен штукатурами, вскрывал яйца ногтем и подолгу наблюдал в лупу, как оттуда выбегают крохотные паучата. Позже, думая, что Амаранта Урсула продолжает свои переделки и перестройки из чистого упрямства, он наконец решился собрать свой замечательный велосипед, переднее колесо которого было гораздо больше заднего, и отправился ловить в окрестностях города и сажать на иголки всех местных козявок, которых затем посылал в банках из-под джема своему старому профессору естествоведения в Льежский университет[109] , где когда-то с упоением изучал энтомологию, хотя его истинным призванием всегда было воздухоплавание. Собираясь на велосипедную прогулку, он натягивал трико гимнаста, чулки шотландского музыканта и кепку детектива, но, выходя прогуляться пешком, надевал безупречно выглаженный полотняный костюм, белые туфли, шелковый галстук, шляпу-канотье и шел, помахивая стеком. Своими светлыми зрачками он в самом деле напоминал моряка, а цветом усиков — рыжую белку. Хотя Гастон был по меньшей мере лет на пятнадцать старше своей супруги, его юношеские пристрастия, его всегдашняя готовность исполнять все ее желания и его идеальные мужские качества компенсировали разницу в возрасте. В самом деле, если поглядеть на этого сорокалетнего мужа, сдержанного и тактичного, со своим шелковым шнурком на шее и со своим шутовским велосипедом, нельзя было бы и подумать, что он и его молодая жена заключили негласный договор о полной безотказности в любви и что оба с самого начала знакомства уступали взаимной страсти там, где их настигало желание, — порой в совсем неподходящих местах и всегда с неистовым вожделением, каковое чем дальше, тем сильнее ими овладевало, особенно в рискованных ситуациях. Гастон был не только свиреп в любви, опытен и неистощим на фокусы в постели, но стал, наверное, первым в истории авиатором, который с риском для собственной жизни и для жизни своей возлюбленной совершил вынужденную посадку на лужайке с фиалками только для того, чтобы там заняться любовью.

Они познакомились за три года до свадьбы, в день, когда спортивный биплан Гастона выписывал головоломные пируэты над колледжем, где училась Амаранта Урсула. Чтобы не врезаться во флагшток, ему пришлось слишком хитро сманеврировать, и в итоге хрупкое сооружение из парусины и фольги, зацепившись хвостом за электрические провода, повисло в воздухе. С того дня, невзирая на свой гипсовый сапог, он каждую субботу заходил за Амарантой Урсулой в монашеский пансион, где она постоянно жила и где распорядок был отнюдь не так строг, как того желала Фернанда, и увозил ее в свой спортивный клуб. Они начали влюбляться друг в друга на высоте пятисот метров, в воскресном воздухе песчаных равнин, и взаимное их притяжение росло все больше, а земные создания казались все мельче. Она рисовала ему Макондо как самое прекрасное и безмятежное место на земле, рассказывала об огромном доме, благоухающем душицей, где она хотела бы жить до старости с преданным мужем и двумя проказливыми сыновьями, которых звали бы Родриго и Гонсало[110] , но ни в коем случае ни Аурелиано и Хосе Аркадио, и с дочкой, которая звалась бы Виргинией, но только не Ремедиос. Она с таким упорством превозносила воображаемые прелести городка, по которому тосковала, что Гастон понял одно — их свадьбе не бывать, если не отвезти ее в Макондо. Он согласился, как потом согласился ходить на поводке, ибо считал это временным капризом, который со временем пройдет. Но когда по истечении двух лет Амаранта Урсула чувствовала себя в Макондо такой же ублаготворенной, как в первый день, Гастон начал проявлять признаки беспокойства. К этому времени он переловил и засушил всех насекомых, какие там только водились, научился говорить по-испански, как местный житель, и решил все кроссворды во всех полученных по почте журналах. Но сослаться на климат, чтобы оправдать отъезд, он не мог, так как природа наградила его поистине тропическим здоровьем и ему была нипочем и удушающая жара в часы сьесты, и зараженная паразитами вода. А креольская кухня ему так пришлась по нраву, что как-то за один присест он съел яичницу из восьмидесяти яиц игуаны. Амаранта Урсула не в пример ему предпочитала привозные замороженные устрицы и рыбу, мясные консервы и засахаренные фрукты, составлявшие ее единственную пищу, и все так же одевалась на европейский манер и получала по почте журналы мод, хотя ей некуда было ходить и некого навещать, а у мужа не было настроения восхищаться в этих дебрях ее короткими юбками, ее шляпками «фикфок на один бок» и ожерельями по семь ниток каждое. Секрет ее бодрости состоял, видимо, в том, что она всегда находила себе дело, решая домашние проблемы, которые сама же и создавала, берясь за все подряд и добросовестно все портя, чтобы назавтра исправлять собственные ошибки. Фернанда несомненно увидела бы тут наследственный порок: созидать, чтобы разрушать. Неугомонная жизнерадостная Амаранта Урсула была такова, что когда она получала новые пластинки, то всегда тащила Гастона в залу и допоздна учила его новым танцам, все па которых ей на бумаге чертили подруги по колледжу, а уроки обычно заканчивались приступами любви, которой они занимались в венском кресле-качалке или на голом полу. Для полного счастья ей не хватало только детей, но у них был с мужем уговор: завести их не раньше чем через пять лет после свадьбы.

Не зная, чем заполнить пустоты жизни, Гастон забредал по утрам в комнату Мелькиадеса поговорить с нелюдимым Аурелиано. Он с удовольствием вспоминал самые укромные уголки родимой земли, которые Аурелиано так хорошо знал, будто сам не раз бывал там. Когда Гастон спросил его, откуда он знает о том, чего нет в энциклопедии, в ответ услышал то же, что и Хосе Аркадио: «Всем все известно». Кроме санскрита Аурелиано выучил английский и французский языки, разбирался в латыни и греческом. Поскольку теперь он ежедневно выходил из дому и получал каждую неделю от Амаранты Урсулы деньги на мелкие расходы, его комната стала походить на филиал книжной лавки ученого каталонца. До поздней ночи жадно глотал затворник одну книгу за другой, хотя по тому, как он отзывался о прочитанном, Гастону подумалось, что книги ему нужны не для пополнения знаний, а для подтверждения известных ему истин и что по-настоящему его интересуют только пергаменты, которым он дарит лучшие утренние часы. И Гастону, и его супруге хотелось бы сделать Аурелиано действительно членом семьи, но он был человеком герметичным, витающим в мистических облаках, которые год от году сгущались. Эту толщу нельзя было пробить, все попытки Гастона сблизиться с Аурелиано потерпели фиаско, и вскоре ему пришлось искать другое развлечение, чтобы убивать свободное время. Именно в эту пору им овладела мысль доставлять в Макондо почту по воздуху.