Царь муравьев - Андрей Плеханов

Зазвонил сотовый. Ганс полминуты слушал, ничего почти не отвечая, только кивал головой. Потом дал отбой и сказал:

– Извини, Дима, мне срочно нужно ехать. Надеюсь, наша встреча не стала для тебя крайне неприятной.

– Эк вы витиевато выразились! – усмехнулся я. – Очень приятная встреча, отдельное спасибо за обед. Можно еще один вопросик задать, последний?

– Давай, только быстро.

– Почему вас Гансом зовут?

– Это еще с детства. Я в немецкой школе учился, у нас всех такие клички были, производные от имен. Ну, ты понимаешь: Иван – Иоганн – Ганс.

– Ага, ясно. А вот еще…

– Все, пора! – Сазонов нетерпеливо глянул на часы. – Маша, проводи гостя! – крикнул он и быстрым шагом вышел из гостиной.

Аудиенция закончилась. Ганс накормил меня почти досыта.

Почти.

В психбольнице время обеда, я сижу за столом в компании с двумя жуликами и одним нарком аном, вожу алюминиевой ложкой по тарелке. Завтрак я, как всегда, проспал, и еле дожил до обеда, так хотелось есть. Зверский аппетит – это хорошо, потому что без него съесть то, чем здесь кормят, весьма затруднительно. На первое – бульон с макаронами. Вероятно, именно из этих макарон он и сварен, потому что ни малейших признаков мяса, или, скажем, курицы, в сей водице не наблюдается. Хоть бы кубиков бульонных накидали, жмоты… На второе – картофельное пюре и мясное суфле. Судя по всему, делают его так: крадут из мяса все, что стоит украсть, а остальное, то есть жилы, хрящи и шкуру, перемалывают в мясорубке, добавляют толику желатина, чтобы держался кусок, не разваливался в тарелке. И я это ем – куда деваться, не от голода же помирать.

Большинству пациентов в нашей палате родственники носят передачи, тем психобольной народ и кормится. Мне за три недели не принесли ни одной. Странно, почему? Женя не оставила бы меня в беде, но я не знаю, что с ней, жива ли она. Даже думать об этом не хочется – в голову приходят самые страшные мысли. И, главное: уж родители-то никак не могли про меня забыть. Почему нет никаких вестей из внешнего мира? Кто-то решил уморить меня до смерти, и крадет мои передачи? Я пытался выяснить это у своего лечащего врача, даже скандалил – не слишком громко, чтобы не угодить в отделение для буйных. Само собой, не выяснил ничего. Круговой заговор молчания, все против меня.

Не думайте, что я настолько беспомощен. Я нашел способ позвонить маме и папе. Звонил им не раз – и из ординаторской, пользуясь расположением симпатичной медсестрицы Оленьки, и с сотового, заначенного одним из Серег (вообще-то средства мобильной связи у нас запрещены, потому что многие из лежащих в палате находятся под следствием). Звонил я родителям много раз, и днем и ночью пытался дозвониться, но результат был неизменен: никто не брал трубку. Бесконечные длинные гудки – как весть с того света, поднимающая волосы дыбом.

Думаете, говорю красивые слова? Не до красивости, ей-богу. Вы не знаете моих родителей. Они за меня не то что грудью станут – стену прошибут кремлевскую, дойдут до губернатора, до министра, до президента дойдут, случись что со мной. Мама и папа были со мной в самые тяжелые моменты непутевой моей жизни, держали за руку, когда я валялся в реанимации после травмы черепушки, кормили с ложечки, когда я не хотел жить после того, как бросила меня любимая моя Любка. То, что стариков моих не было дома, подтверждало самые худшие предчувствия.

Обложили меня со всех сторон, чтобы добить? Ерунда, глупость несусветная… Меня не нужно обкладывать, я не матерый волчара, способный улизнуть от охотников и броситься со спины. Убить меня – раз плюнуть, им это неинтересно. Они делают по-другому. Им нужно растоптать меня, вынудить терзаться душой, заставить не спать ночами, питаться всякой дрянью, не знать ничего о близких своих, о любимой своей, плакать в тощую больничную подушку, скрести в бессильной злобе ногтями зеленую больничную стену. Психушка – идеальный вариант обламывания гордецов, химического растворения неугодной личности. Здесь ты бесправен полностью, какие бы мнимые поблажки тебе ни давали. Бесправен не так, как в тюрьме. В тюрьме ты – зверь, преступник, но дееспособный, имеющий право (порою иллюзорное, но все же право) доказать при помощи адвоката свою невиновность. В психушке ты больной. Если ведешь себя тихо, делаешь то, что положено, то получаешь шанс на снисхождение, смягчение диагноза и досрочный выход на волю. Если возмущаешься, проявляешь рациональный ход мыслей и свободомыслие – подтверждаешь тем свое несомненное сумасшествие и опасность для общества. Это означает увеличение дозы лекарств и продление срока заключения. Здесь бесполезно доказывать что-либо докторам. Они – вершители судеб, творцы и боги. Добрые боги, повелевающие нами, психами, исцеляющие нас, безнадежных. Страшные боги.

Я допиваю кисель и думаю: как хорошо то, что дожил до этого обеда. Мог бы и не дожить.

Лечащий врач Максим Олегович утверждает, что у меня бред преследования. Мягонько так говорит: мол, не волнуйтесь, коллега, никто не хочет вас убить, как вы могли такое подумать, вас все очень любят и уважают, полечим вас немножко, вылечим окончательно и непоправимо, выйдете на свободу с ясной душой и снова будете резать своих пациентов. Но я-то понимаю: мания преследования означает шизофрению и параноидальный бред, пожизненное клеймо, и запрет работать хирургом… да что там хирургом, вообще врачом. В дворники, значит, идти? Не хочу быть дворником! Писатель Веллер хотел, а я не хочу. Да и он, думаю, не хотел, просто притворялся. Стал известным писателем – куда лучше, чем дворником, согласитесь.

Что же такое сделать, чтобы меня выпустили из больницы? Прямо сейчас выписали, немедленно, и дали возможность узнать, что происходит на самом деле, дали самому разобраться со своими проблемами.

Ничего в голову не приходит, хотя мозги работают ясно, в отличие от мозгов большинства моих сопалатников. Они безропотно глотают таблетки, а я выплевываю лекарства в унитаз. Это не так просто: сестра собственноручно кладет пилюли в мой рот, дает запить водой и следит, чтобы проглотил. Я проглотил их в первый день – целые сутки был дурной, словно употребил поллитра самогона. Теперь же умело, в долю секунды переправляю таблетки языком за нижнюю губу (только не в серединку, видно будет, вправо и вниз их нужно запихивать, потренируйтесь, если есть время, вдруг пригодится), дисциплинированно, даже с энтузиазмом запиваю водой, и стараюсь побыстрее исчезнуть с сестринских и санитарских глаз долой. От таблеток нужно избавиться в течение одной-двух минут – дальше оболочка растворяется и химия начинает всасываться прямо в слизистую рта. Ощущения, скажу прямо, не самые приятные.

Уколов мне, к счастью, не делают. От них-то уж не отвертишься, будь любезен подставить задницу, если велят – иначе набегут санитары и скрутят без жалости. Есть подозрения, что за меня еще не принялись всерьез – присматриваются, ожидают приказа сверху. И что-то подсказывает мне, что долго этого приказа ждать не придется.

Здорово я попал. Женька, где ты, почему не вытащишь меня отсюда? Как мне не хватает тебя, милая…