Ола - Андрей Валентинов

Спросил – ждет. И горбун ждет – с пером поднятым.

– Верую в то, во что верует Римская Церковь, – выдохнул я.

– Конечно, конечно! – подхватила жердь. – Наверно, в Риме есть у тебя, Гевара, единомышленники, себя Римской Церковью называющие…

Не ошибся я – игра. Да только не такая, как мне вчера думалось.

– Я верю в то, во что веруют все добрые католики, отче, – и вы в том числе…

А как еще сказать? «Credo» прочесть? А ежели собьюсь, ошибусь хоть в слове одном?

Покачал головой фра Луне – серьезно так.

– Сын мой! Ежели называешь ты добрыми католиками учителей своих, еретиков злокозненных, то я вам всем в том не сообщник. Скажи лучше, веришь ли, что на престоле в алтаре находится тело Господа нашего Иисуса Христа? И что тело сие – истинное тело Господа, родившегося от Девы, распятого за нас при Понтии Пилате, воскресшего, восшедшего на Небеса?

Знать бы! В последний раз мне эти премудрости падре Рикардо объяснить пытался. Давно дело было.

– А вы сами в это верите, отче?

Думал – не ответит. Но нет – снова закивал:

– Конечно, конечно, сын мой. Верую – всем сердцем верую!

Перевел я дух, на миг самый малый глаза закрыл:

– Я тоже верую, отче!

– Нет, нет! – замахала руками жердь. – Ты, Гевара, веришь в то, что я верю в истинность всего сказанного. Я верю – не ты! А сам? Веришь ли? Готов ли поклясться на Евангелии, присягу дать от всего сердца?

А сам рукою по скатерке шарит – Евангелие ищет. Ох, и не понравилось мне это!

– Если я должен дать присягу, отче, то я готов… Покачал головою фра Луне – укоризненно, грустно.

– Я же не спрашиваю тебя, Гевара, должен ли ты клясться. Я спрашиваю, хочешь ли? И учти, сын мой: и тысяча присяг не спасет тебя от костра, если появятся свидетельства против тебя. Только совесть свою осквернишь – а от смерти лютой не избавишься. Но если ты, сын мой, просто сознаешься в заблуждениях своих, то отнесутся к тебе со снисхождением христианским…

Долго я ждал, пока струны завоют, – с самой темноты.

И даже не скажешь, отчего. Казалось, стань возле дырки, позови Хосе-сапожника. Или прямо с лежака окликни – все равно услышит, ежели голоса не пожалеть. Да только молчал я – ждал. Вроде как примета какая – заиграет сапожник на мандуррии своей дурацкой, значит, жив буду.

Глупость, конечно, страшная. Да только умность всякую с меня требовать – пустое дело, особливо после всего. Слыхал я о героях, что на дыбе песенки пели да на «лестнице-чудеснице» посмеивались. Так с них пусть и спрашивают, ежели и вправду такие имеются. А я – тварь живая, не каменная. Как представлю дядьку-повара веселого, что к пяткам моим подбирается или в глотку «бостезо» вставляет, – так и всякого разумения лишаюсь.

И ведь понятно вроде. Умные они здесь, все рассчитали. Сперва – напугать, после – в изумление полное привести, чтобы наплел на себя с три короба. А наплетешь – тут тебе и амен полный, потому как откажешься – значит, обратно «впадешь» – в ересь в смысле. Впадешь и прямиком на дрова сырые выпадешь – уже на Кемадеро.

Значит, и тут, в аду этом, молчать следует – как и на допросе всяком. В Эрмандаде тоже пугать любят. В ухо двинут, сапогом в живот врежут – и колись, раб божий. А стерпишь, смолчишь – авось и пронесет. Так что правила простые, дурачку ясно – пока дурачка этого на дыбе не вздернут.

А все-таки прошиблись фратины мерзкие! Самую малость – но прошиблись. Сразу меня колоть следовало, тепленького. А раз не раскололи, на потом оставили, в разум прийти дали…

Ведь чего мы боимся? Неизвестности, понятно. А когда всюду ясность полная, то и мыслишки шевелиться начинают. А человек – скотина хитрая, особливо когда дело до шкуры доходит.

В общем, когда завыли среди ночи струны двойные, даже приободрился я. Жив сапожник! Значит, и я жив буду.

Долго я эту мандуррию слушал, не мешал. Пусть играет, все лучше, чем тишина могильная. Наконец вроде как исчерпался сапожник – или струнам решил отдых сделать.

А я уже наготове – у дыры самой.

– Живой, Хосе?

– Живой, Начо!

И ведь ясно, что не поговоришь толком – слушают, сволочи, а все одно – легче как будто.

– Не пытали, Начо? Ха-а-ароший вопрос!

– Пугали только. А тебя?

– Завтра будут. Так что конец мне, парень. Понял? Сжалось сердце. И что ответишь? Чтобы не мучился – сразу признавался, ведь все одно – помирать?

…А не для этого ли дырку пробивали? Чтобы мы вроде как страхом смертным делились?

– Чего молчишь, сосед?

А чего я молчу? Того и молчу – чтобы душу не травить, ни ему, ни опять же себе.

Да только, видать, совсем сапожника допекло.

– Как думаешь, Начо, живым выйдешь – или как? Почесал я затылок, подумал…

– Или как, Хосе.

– Жаль… Я, понимаешь, тоже. Да все одно, Начо, вдруг повезет тебе? Сказать я должен…

И тут очнулся я словно. Сказать? Так ведь для таких слов дырку и пробивали!

– Молчи лучше, Хосе. Уши тут всюду!

Смех – злой такой, сильный. Видать, не трус он, сапожник!

– Знаю! И гады эти знают. А все одно – слушай. Потому как ежели не из них ты, Начо, запомни. Выживешь – расскажешь, а нет – злее будешь, понял?

Поглядел я на дверь железную, послушал. Тихо, словно бы и нет никого. Неужто все равно им, зелененьким? Или в том и задумка, чтобы не мешать?

– Хосе Франко меня зовут. Из Ла-Гвардии родом – и я, и отец, и братья. Бенито Гарсия, сволочь поганая, нас всех выдал. Не захотел один помирать, за собою потащил…

Кивнул я – говорил он уже, Хосе-сапожник, про Гарсию этого. Про него говорил, а вот фамилию не называл – свою.

Хосе Франко – ой, знакомое что-то!

«Слыхали вы уже, добрые севильянцы, что исхищен был ребенок безвинный, родителей всеми почитаемых чадо единственное. А имя ему было Хуан Мартиньес, исхитили же его иудеи тайные, в личинах христианских ходящие: Альфонсо Франко, марран, и сын его Хуан Франко, марран же…»

Даже похолодел я, такое вспомнив. Ведь кто об этих Франко кричал? Сам фра Луне и кричал – на паперти Святого Франциска. А до этого – в Касалье!…