Литературный призрак - Дэвид Митчелл

Тим Кавендиш протягивает мне гигантский бокал виски. Никогда не доводилось ни пить из таких, ни даже видеть, как пьют.

— А что собой представляет эта книга, Тим?

— Чепуха на постном масле, вот что. Твое здоровье, Марко! Пьем до дна.

Мы чокнулись аквариумами.

— Да, Марко, так как поживают наши друзья из Хэмпстеда?

— Неплохо… — Я возвращаю книгу в стопку таких же. — Мы добрались до сорок седьмого года.

— Вот как… И что произошло в сорок седьмом?

— Ничего особенного. Альфред повстречался с призраком.

Тим Кавендиш откинулся на спинку стула, и тот скрипнул.

— С призраком? Ну-ка, ну-ка, крайне интересно.

Но мне не хотелось развивать эту тему.

— Тим, я не знаю, в какой степени Альфред вообще…

— Вообще в себе?

— Можно и так сказать.

— Понимаешь, он ничуть не менее нормален, чем вегетарианский бифштекс. Если уж на то пошло, у Роя тараканов куда больше. А какое это имеет значение?

— Ну… разве это не вызывает ряд проблем?

— Какие проблемы, Марко? О чем ты? У Роя бабок столько, что он может проплатить весь тираж сразу.

— Я не об этом, Тим. — (Развивать тему взаимоотношений Роя с палатой лордов сейчас тоже не время.) — Я о другом. Мне кажется, автобиография должна основываться на реальных событиях, разве нет?

Тим фыркнул и снял очки, обе пары. Он откинулся на спинку своего скрипучего стула и сложил ладони вместе, как в молитве.

— Должна ли автобиография основываться на реальных событиях? Тебе какой ответ нужен — прямой или позаковыристее?

— Прямой.

— Прямой ответ с точки зрения издателя гласит: «Боже упаси!»

— А как, интересно, будет позаковыристее?

— Наши воспоминания всегда кто-то сочиняет.

Узнаю Тима Кавендиша. Ходячая мудрость. Или он это сотни раз уже говорил?

— Сам посуди, Марко. Альфред — сырье, книга — продукт, а ты — повар! Ты должен выжать из сырья все соки. Судьба продукта в твоих руках. Альфред меня порадовал: значит, есть еще порох в пороховницах. Призрак — то, что нам надо. И не забудь при этом коснуться дружбы с Джарменом и Бэконом. Вытряси из старика побольше имен. Подои его как следует. Сам по себе Альфред — не бог весть какая знаменитость, по крайней мере, за пределами Олд-Комптон-стрит, поэтому надо действовать, как Босуэлл[62]. Сделать его, так сказать, ухом послевоенного Лондона двадцатого столетия. Он ведь, кажется, знал Эдварда Хита[63], да? И с Альбертом Швейцером[64]был вроде как приятель.

— Не очень-то это честно. Получается, я пишу о том, чего никогда не было.

— Честность! Боже мой, Марко, ты меня поражаешь! А как же Пипс[65], Босуэлл, Джонсон, Свифт и прочие мошенники всех времен и народов со своими мистификациями?

— По крайней мере, они выдумывали свои мистификации сами. А я должен сочинять их за других.

Тим опять фыркнул, возведя глаза к потолку.

— Мальчик мой, все мы находимся в одинаковом положении. Наши воспоминания на самом деле не являются нашими. Наши поступки тоже. Их сочиняет за нас невидимый автор, а мы только воображаем, что распоряжаемся собственной жизнью.

— И каков результат?

— Тебе что, не по вкусу это чтиво?

Тим Кавендиш в своей обычной манере отвечает вопросом на вопрос. Тут из переговорного устройства на столе раздается голос миссис Уэлан, его секретарши, самой невозмутимой женщины в Лондоне. В ее невозмутимости невозможно пробить брешь, как в гуще тумана.

— Звонит ваш брат, мистер Кавендиш. Вы у себя или до сих пор на Бермудах?

— А какой брат, миссис Уэлан? Ниппер или Денхольм?

— Осмелюсь предположить, мистер Кавендиш, что это ваш старший брат.

Тим вздыхает.

— Извини, Марко. Боюсь, семейный разговор затянется. А почему бы тебе не заглянуть ко мне на будущей недельке? Я как раз прочитаю эти три главы. И еще, не хотелось бы получить упрек в бестактности, как Тэтчер от «Герольда», но тебе следовало бы переменить рубашку. Напоследок один маленький совет. Я даю его каждому, кто хочет дотянуть свою книгу до конца. Пока не закончишь, держись подальше от Набокова. Рядом с ним чувствуешь себя кустарем-подмастерьем.

Я одним глотком допиваю остаток виски и выскальзываю из кабинета, тихонько прикрыв за собой дверь. Вслед мне несется голос Тима:

— Привет, Денни! Рад тебя слышать! Как раз собирался тебе позвонить. Благодарю за твой небольшой кредит, он пришелся очень кстати.

— До свидания, миссис Уэлан! — киваю на ходу.

Богу — богово, кесарю — кесарево, а секретарю — секретарево.

От вздоха миссис Уэлан и свежий салат побледнел бы.

— Марко!

Я забрел на Лестер-сквер, меня увлекли симпатичная девчонка с рюкзаком, разноцветные огни и краски и смутная надежда найти что-нибудь свеженькое в подвальном этаже лавки Генри Пордеса на Чаринг-Кросс-роуд, где распродают уцененные остатки тиражей. Теплый день начинает клониться к вечеру. Лестер-сквер — центр лабиринта. Самое то, чтобы потянуть время. Подростки в бейсбольных кепках и шортах до колен лихо уворачиваются на скейтбордах на полном ходу. Мне пришло на ум слово «центробежный», и я понял, что это одно из моих любимых слов. Молодежь со всего света — с Востока, с Запада, из Америки — стекается сюда в поисках Крутого Лондона. Где за углом у прачечной вечно мерещится кокни-лепрекон. Дети катаются на карусели. Я постоял, посмотрел немного. Один карапуз улыбается до ушей, проплывая мимо своей бабули, и у меня от этого так защемило сердце — вот-вот расплачусь или разобью витрину. Мне дико захотелось, чтобы Поппи с Индией оказались рядом, сию секунду. Я бы всем нам купил мороженого. Индия, конечно, первая управилась бы со своим и принялась за мое. Вот тут-то меня и окликнули по имени. Я оглядываюсь. Яннос призывно машет мне фалафелем из своей греческой закусочной, которая расположилась между Швейцарским центром и кинотеатром Принца Чарльза, где, между прочим, можно посмотреть фильм девятимесячной давности за два с полтиной. Яичница Кати давно уже покинула мой желудок, и фалафель будет как нельзя кстати.