Девушка на качелях - Ричард Адамс

Я попытался встать с колен, но она удержала меня за рукав и шепотом произнесла:

– Мне не страшно! Не страшно.

– Конечно не страшно, любимая, – заверил ее я, хотя сам уже испугался.

Тем временем Тони возносил ходатайственную молитву за Церковь Христову, земную и воинствующую:

– Даруй Твоей вселенской Церкви и всем ее служителям право правящих слово Твоей истины и наказание всякого зла и прегрешения, дабы блюсти чистоту Твоей истинной веры…

Я шепнул Карин на ухо:

– Не знаю, что с тобой случилось, но мы можем прийти в другой раз. Тони не обидится.

Она, будто не слыша, смотрела перед собой.

– …И смиренно покаемся пред Всемогущим Господом, преклонив колена, – провозгласил Тони.

Оставив всякие попытки следить за ходом службы, я полностью сосредоточился на Карин. Она смотрела в молитвенник, раскрытый на установленной молитве общего покаяния.

– …Вызывающие на нас Твои справедливые гнев и негодование…

Она тихонько всхлипнула и на миг закрыла лицо руками, но потом, с неимоверным усилием сдержавшись, снова перевела взгляд на страницу.

– …Мы печалимся, воспоминая о них, и не можем понести их невыносимое бремя. Помилуй нас, помилуй нас, милосерднейший Отче…

По щекам Карин струились слезы.

Я готов был попросить служителя помочь мне вывести Карин из церкви, но остался на коленях, потому что Тони произнес утешительные слова и перешел к заключительному таинству евхаристии:

– …Сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание.

Чтобы показать общине, что наступило время подходить за причастием, Тони обычно возглашал, призывно раскинув руки: «Идите, ибо уже все готово».

Как только он это произнес, Карин быстро, охваченная нервным возбуждением, пошла к алтарю. Она оказалась там первой и встала на колени у правой оконечности алтарной ограды, а я опустился на колени слева от нее.

Внезапно меня осенило. Какой же я дурак, что сразу не сообразил. Хотя, конечно же, оправдать это можно лишь тем, что прежде я об этом не задумывался. Ее чрезмерная эмоциональность объяснялась беременностью. Разумеется, это не могло не беспокоить, но, во всяком случае, в этом и таилась причина ее странного поведения.

– Тебя тошнит? – прошептал я, но она не ответила.

К нам приблизился Тони с патеной:

– Тело Господа нашего Иисуса Христа, за тебя преданное… приими и ешь это в воспоминание, что Христос умер за тебя…

Он вложил гостию в подставленные ладони Карин и подошел ко мне. Я принял гостию и, проглотив, покосился на Карин. Она застыла, коленопреклоненная, прижав руки к бокам, напряженно сомкнув губы и низко опустив голову.

Тони вернулся к алтарю, взял потир и снова направился к нам.

– Кровь Господа нашего Иисуса Христа, за тебя пролитая, да сохранит тело и душу в жизнь вечную; пей это в воспоминание, что кровь Христова пролилась за тебя, и пребудь благодарен.

Он поднес потир к Карин.

Она, взяв сосуд с вином в руки, внезапно без чувств повалилась на пол. Вино залило ограду, меня и платье Карин. Некоторые прихожане встревоженно вскочили, какая-то женщина испуганно воскликнула:

– Боже мой, что случилось?!

Карин лежала ничком. Не обращая внимания на пролитое вино, я схватил ее за плечи и перевернул на спину. Левая ладонь Карин, сжатая в кулак, раскрылась, и на пол упала гостия. Я быстро поднял облатку и проглотил, надеясь, что этого никто не заметил.

Тони мгновенно оценил ситуацию. Пока какой-то рыжеволосый прихожанин помогал мне усадить Карин, Тони повернулся к присутствующим и негромко, но весомо произнес:

– Господь велит нам прежде всего заботиться о главном. Прошу вас, вернитесь на свои места и подождите, после чего мы продолжим службу.

Затем он с церковным служителем помог нам вынести Карин из церкви.

Когда мы подошли к машине, Тони сказал:

– Сочувствую, Алан. Надеюсь, ты не очень расстроился. Ничего страшного не случилось. В церкви часто падают в обморок. Отвези Карин домой, дай прийти в себя. Я закончу службу и сразу вам позвоню.

Тут Карин слабо застонала, приоткрыла глаза и растерянно, с испугом огляделась. Пока я открывал машину, мой рыжеволосый помощник поддержал Карин, и мы совместными усилиями усадили ее на переднее сиденье.

– Вот и славно, – сказал Тони, похлопав меня по плечу. – Ей скоро станет лучше.

Они со служителем вернулись в церковь, а рыжеволосый мужчина предложил:

– Может быть, мне поехать с вами?

– Нет, спасибо, – ответил я, решив, что справлюсь сам. – Я очень благодарен вам за помощь, но ей сейчас лучше побыть со мной, без посторонних.

– Но как же вы в одиночку… – обеспокоенно начал он, явно желая сделать все, что в его силах.

– Нет-нет, с ней все будет в порядке! – возразил я и закивал, для вящей убедительности.

Он дождался, пока я выведу машину со стоянки и помахал рукой нам вслед.

Наверное, он решил, что у Карин эпилепсия. Не знаю, как все устроилось с вином.

Отъехав подальше от церкви, примерно на середине Уэст-Миллс, я остановил машину, взял Карин за руку и спросил:

– Как ты себя чувствуешь, любимая? Дурнота прошла?

Она сидела сгорбившись, обхватив себя руками за плечи и опустив голову, будто старуха-нищенка на морозе, и ответила не сразу.

– Со мной все в порядке, – наконец прошептала она. – Мне не было дурно.

– Ну, у тебя просто голова закружилась или что-то в этом роде. Не волнуйся, я за тобой присмотрю. Если хочешь, можно прогуляться по берегу реки, подышать свежим воздухом… Или лучше сразу домой?

Она хотела что-то ответить, но захлебнулась рыданиями, невидящим взором глядя через дорогу, на ласточек, что черными тенями мелькали над Кеннетом. Я едва не сказал: «Возьми себя в руки», или как там говорят в таких случаях, но ее отрешенные рыдания меня остановили. Наверное, так рыдала Клитемнестра в опустевшем дворце, оплакивая и прошлое, и грядущее. В такое проявление скорби негоже вторгаться хлопотливой нянюшкой. Пока Карин не изольет свою скорбь сполна, утешить ее я не смогу. Я тронул машину с места, и в молчании мы поехали домой.

Карин словно бы не понимала, где находится. Она медленно вошла в дом, села на диван и продолжала плакать, безразличная ко всему. Я не знал, что делать. Может быть, это симптом ранней стадии беременности? Однако я о таком никогда не слышал. А вдруг это нервный срыв? Кстати, что это вообще такое? Как говорил мой отец, нервный срыв плохо поддается определению – это такое состояние, когда тебя больше не волнуют приличия и становится все равно, что думают о тебе остальные.