Живописец теней - Карл-Йоганн Вальгрен

Окно паба-ресторана «Оазис», когда-то широко известного концертами легендарной панковской группы «Эбба Грён», представляло собой отличный пункт наблюдения за жизнью на иной планете. В конце концов, прекрасное заведение для человека, снизившего планку своих кулинарных запросов на несколько тысяч процентов (по крайней мере, временно, пока не будут завершены определенные проекты). Сидишь себе на образцово неудобном дерматиновом диване образца 1973 года… Дизайнер, очевидно, собирался создать что-то напоминающее Шотландию – поломанные мишени дартса, волынки на стенах…

Слабоалкогольный напиток стоит здесь столько же, сколько чашка кофе на Стуреплане, пинта польского пива – тридцать пять крон, очень разумная цена… то же касается и болгарского белого вина, которое, по его наблюдениям, особенно популярно здесь среди здешних одиноких алкоголичек.

В автомате «Джек Вегас» белеет одна и та же запись – что-то о неизлечимом одиночестве. Слава богу, никто не включал караоке, хотя какой-то парень в гипсовом воротнике на точно таком же, как и у Иоакима, дерматиновом диванчике, похоже, готовится к выступлению, напевая что-то себе под нос. Официанты разносили огромные тарелки с откровенно вредным для здоровья содержимым, предназначенным для социальной группы номер три: помм-фри на маргарине, свиное филе со сверхжирным соусом, изображающем беарнез, куски жареного мяса размером с коровью лепешку, да еще с чесночным маслом… и, разумеется, пиццы, двадцать девять сортов, с добавочным сыром, всего сорок девять крон штука. Одну из таких калорийных бомб с большим аппетитом жевал Карстен Хамрелль, нетерпеливо ожидая, когда же зазвонит его мобильник.

– Жакажем ешшо шо-нибучь? – Рот его был набит предстоящими атеросклеротическими проблемами.

– Я воздержусь, – пробормотал Кунцельманн-младший, провожая взглядом африканку (эфиопка? принцесса юруба?), направляющуюся к супермаркету, пританцовывая в ритме меренге. – Здесь есть на что посмотреть…

– Ты ведешь себя, как Свен Хедин[117], только не в Монголии, а в пригороде Стокгольма, – прожевав, заявил Хамрелль. – У меня есть приятели, которым бы твое поведение не понравилось, Йонни…

– Меня зовут Иоаким.

– Мне больше нравится Йонни. Я рос с целым выводком Йонни, кстати, недалеко отсюда, в Хёгдалене, Сведмюре… и знаешь, это были отличные парни, с такими хоть в разведку. Мне нравятся ребята с нормальными шведскими именами. Хассан, Али… для меня это звучит чересчур уж модернистски. Не говоря уж о языке… эй, лен, шон… хрен их знает, что они там лопочут.

Две юные шведки, в мини-юбках и блузках из H&M[118], лениво переругивались у пустого фонтана. С точки зрения Иоакима, они выглядели вполне перспективно для отрасли, в которой работал Хамрелль… возможно, он здесь и рекрутировал свои «щелки под лупой», через агентства по трудоустройству.

– Если я Свен Хедин, то ты типичный расист, – буркнул Иоаким и с удивлением заметил, что одна из девушек вцепилась приятельнице в волосы.

– Расизм во взгляде, мой дорогой. И между мной и тобой разницы нет. Твои глаза просто светятся предрассудками, когда ты смотришь на цветную женщину. Ее вроде бы и не должно существовать на самом деле… она плод твоей фантазии, Йонни…

А может быть, в этом что-то есть – называть себя Йонни, подумал Иоаким, листая меню в поисках чего-нибудь слабоалкогольного. Йокке – Йонни… Йонни – мой двойник. Или nom de guerre, как у отца, например. А сейчас, когда они пустились в опасную авантюру, псевдоним и вовсе не помешает… он ни на секунду не забывал, что их клиент – настоящий гангстер, решивший создать себе имидж ценителя искусства. Но не дай бог обман обнаружится… именно от этого гангстера, некоего Эмира, и ждал звонка Хамрелль.

В двух кварталах отсюда, на Кумлагатан (название упрямо напоминало Иоакиму известную тюрьму), Хамрелль снимал небольшую однокомнатную квартирку, а под окном ее красовался взятый ими напрокат дорогой джип-«шевроле». В багажнике лежало «украденное» полотно Кройера, упакованное в плоскую картонную коробку с эмблемами галереи Жанетт. На этой машине, якобы их собственной, они должны были доставить картину в «Гранд-отель», где, с помощью работавшего там уборщиком приятеля Хамрелля, сняли на несколько часов номер. Далее им предстояло распаковать полотно второго датского золотого века и ждать, когда король Сульваллы[119], ранее отметившийся и в эротической отрасли, владелец фитнес-клуба, вновь крещенный православный югославский эмигрант во втором поколении по имени Эмир соблаговолит появиться и взглянуть на их раритет. Почему сделка должна происходить именно в «Гранд-отеле», для Иоакима так и осталось загадкой. Впрочем, само его компаньонство с Карстеном Хамреллем было не менее загадочным.

– Значит так, картина украдена, – сказал Хамрелль, доедая тесто с краев пиццы, которыми он поначалу пренебрег. – Такой тип, как Эмир, никаких угрызений совести по этому поводу испытывать не будет, наоборот, так ему даже интереснее. Но подлинность – для него это святое. Все, понимаешь, должно быть подлинным. «Ролекс» должен быть «ролексом», даже если отнят под пистолетом у беззащитного инвалида.

Как ни странно, Иоаким понимал такой ход мыслей намного лучше, чем хотел бы себе признаться. Карстен прекрасно знал, как себя вести в теневом мире, в этом мире он вырос, имел массу знакомых и приятелей, в том числе и этого помешанного на дорогих брендах Эмира – когда-то в Хёгдалене они вместе развлекались угонами автомобилей, квартирными кражами и сбытом русских анаболиков местным культуристам. Эмир – идеальный клиент, сказал Хамрелль, когда им удалось подцепить его на крючок: глуповат, тщеславен, масса комплексов; ему до смерти хочется произвести впечатление.

– Конечно, конечно, Карстен. Клятвенно обещаю следовать сценарию. Но говорить будешь ты.

За окном инвалид на костылях пытался утихомирить разбушевавшихся девиц. Возраст его определить было невозможно – где-то между тридцатью и семьюдесятью пятью. У Иоакима тут же возникла ассоциация с матадором, разнимающим разъяренных пантер. Интересно, может ли Карстен познакомить его с совершенно новым для него типом женщины: рогсведские самки, страстные и непосредственные… вот, подрались…

– Я ржал до колик – на днях объявили следующий год Годом культурного многообразия, – сообщил Хамрелль, отодвигая тарелку. – У нас здесь, в Хёгдалене, культурное многообразие еще с семидесятых, да такое – мало не покажется… Ну и реакция у нашего правительства! Опоздали на четверть века…

– Но ты все равно расист?

– И терминология твоя устарела лет на пятьдесят. Расист? Что это значит? Я не понимаю. – Хамрелль сунул в рот антиникотиновую жвачку, поглядывая на вывеску «курить запрещается». – Я просто терпеть не могу сирийцев и арабов. С югами – никаких проблем, за исключением сербов. Те почему-то вообразили, что все только и охотятся за их скальпами. Гамбия и Нигерия меня раздражают, а с иранцами – тишь да благодать, я знаю нескольких парней и девчонок – славные ребята. И эритрейцы приятные парни, и южноамериканцы – за исключением чилийцев. Спроси у Лины, она одно время была с чилийцем… Еле ноги унесла – слава богу, того посадили за попытку убийства соотечественника. Более ревнивых типов не найти. Он ее избивал чуть не кастетом, если она задерживалась с подругой…