Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940 - Джудит Кальб

с учетом провинциальности русского крестьянства у Мережковского видение «мира» и открытой всему свету природы русского человека было преувеличено, как ранее у Достоевского. Пайпс пишет: «Если можно верить иностранцам, жившим в России, русские крестьяне до самого девятнадцатого века знать ничего не хотели и не верили в существование в мире других народов и государей, кроме собственного» [Там же: 159].

125

Слова Мережковского о триумфе «Галилеянина» перекликаются с репликой умирающего Юлиана в «Юлиане Отступнике».

126

Дмитрий Панченко также отмечает источники, которые были доступны Мережковскому, когда он начал работать над романом [Панченко 1990: 629]. Знакомый Мережковского Аким Волынский опубликовал работу, посвященную Леонардо, в 1900 году, незадолго до появления романа Мережковского (там же, 632).

127

Мережковский также добавляет то, что отсутствует в исторических источниках. К примеру, нет свидетельств того, что Леонардо лично был знаком с Макиавелли или влюбился в Мону Лизу, создавая ее портрет, а Мережковский предполагает, что эти события имели место [Панченко 1990: 630–631].

128

Минц полагает, что фигуру Савонаролы в романе можно воспринимать как карикатуру на Льва Толстого, чей отказ от земных удовольствий ужасал Мережковского [Минц 2004: 18].

129

Фигура Евтихия привлекла на удивление мало внимания критиков, в особенности учитывая его важность в отображении Мережковским своей очарованности доктриной Третьего Рима (о чем я рассуждаю ниже) и в более широком смысле в предоставлении альтернативы «историческому» христианству Савонаролы и ему подобных. Поэтому я не согласна с мнением исследователей, полагающих, что отражение Мережковским христианства во втором романе трилогии является однобоким (см., к примеру, [Кумпан 2000: 63]).

130

Для Мережковского на данном этапе Третий Рим был всеобъемлющей концепцией, вбирающей в себя как православную религию с ее языческими эллинистическими корнями, так и римское имперство. Таким образом, даже воспевая национальные черты и предназначение России на этом пути, Мережковский делал это, как отмечает Бен Хеллман, в глобальном контексте: «Духовное величие России не отрицало других народностей и являло собой не опасность, а скорее благословение для остального мира, поскольку состояло на службе у идеи всеобщего спасения» [Hellman 1995: 225]. Хеллман утверждает, что Мережковский отвергал национализм, опираясь на идею Достоевского о том, что русские люди уникальны в особенности тем, что способны вбирать в себя, как это делал Пушкин, черты других народов. Русские должны были вести мир к единству. Таким образом, для Мережковского Мамыров, с его уклоном в «историческое» христианство, является выражением нетерпимости к западным тенденциям, которые, по Мережковскому, должны стать частью истинного Третьего Рима, и тем самым подрывает собственную уверенность в доктрине Третьего Рима.

131

Изображение Леонардо у Мережковского следует французским традициям XIX века [Turner 1990:143]. У Жюля Мишле Леонардо привлекают язычество и природа, а Эдгар Кине описывал Леонардо как предвестника современного человечества (op. cit., 105–109). Тем временем Арсен Уссе добавляет христианство к французской версии Леонардо: как отмечает Тернер, Уссе изображает Леонардо как «христианина-художника-героя», написав, что «для Леонардо да Винчи наука освещает образ Бога еще более ярким светом» (op. cit., 113).

132

Кристенсен утверждает, что морально амбивалентный Леонардо Мережковского «пошел по тропе к спасению через творчество, а не через следование традиционной морали», и рассуждает о связях между идеями второго романа Мережковского и идеями Бердяева [Christensen 1991: 177].

133

Айрин Масинг-Делич рассуждает о неспособности Леонардо у Мережковского продвинуться от художественного творчества к созданию жизни при написании «Моны Лизы»: «Да Винчи создает портреты, исполненные точно подмеченной правды, даже внутренней правды. Ему, однако, не удается выйти за рамки экспериментальной психологии. Поэтому он также не способен выйти за пределы искусства, поскольку детального изучения и эстетического приукрашивания моделей, как бы глубоко и красиво он это ни делал, недостаточно для высшего акта создания жизни. Этот акт истинного творения нуждается в мощной энергии страсти и веры». Она сравнивает да Винчи с европейскими декадентами, современниками Мережковского [Masing-Delic 1994: 70].

134

Дмитрий Стремоухов, напротив, пишет: «Мнение о том, что Дмитрий Герасимов является автором этой Повести, неоднократно оспаривалось», хотя и связывает повесть с его именем в собственном исследовании [Stremoouk-hoff 1953: 92].

135

Федор Буслаев исследует псалтырь 1485 года, созданную Федором Климентьевым Шараповым, которая находилась в Императорской публичной библиотеке в Санкт-Петербурге [Буслаев 1861,2:201]; Мережковский также проводил некоторые исследования для романа в этой библиотеке [Соболев 1999: 35]. Буслаев нашел эллинистическое влияние в простых христианских изображениях в тексте и заявил, что художник-иконописец пятнадцатого столетия, сочетая классическое искусство и христианскую веру, понимал эти изображения лучше, чем образованные современники исследователя [Буслаев 1861, 2: 203]. Буслаев включает в свое исследование репродукции рисунков, о которых идет речь. Вероятно, интерпретация Буслаева оказала влияние на Мережковского, который отражает в романе мнение о значимости псалтыри и иллюстраций, которые тот выделяет. Например, как Мережковский (3: 340), так и Буслаев (204) упоминают Псалом 41:2 («Как желает олень на источники водные, так желает душа моя к тебе, Боже») и связывают его с изображениями в псалтыри. Поскольку описания Мережковским рисунков в «Леонардо да Винчи» предполагает знакомство и с другими изображениями, помимо описанных у Буслаева, весьма вероятно, что он ознакомился и с оригиналом псалтыри.

136

См. Книгу пророка Малахии 3:1; см. также версии в Евангелиях от Матфея 11:10, Марка 1:2 и Луки 7:27.

137

Стаммлер отмечает влияние поэмы Владимира Соловьева «Ех oriente lux» на отображение Мережковским мессианских идей Евтихия в отношении России и вкратце отмечает, что откровение Евтихия является отказом от «земной власти и славы» в пользу Христа [Stammler 1976: 128]. Я согласна с тем, что Мережковский пришел к этому мнению к моменту написания третьего романа, но тот факт, что он изобразил Леонардо с его тягой и к человекобогу, и к Богочеловеку как провозвестника будущих откровений, предполагает, что в тот момент автор не до конца расстался с идеей их грядущего синтеза на русской почве.

138

Пейтера критиковали за включение его собственных художественных взглядов в прочтение работ Леонардо, однако Уайльд был среди тех, кто не возражал против таких художественных оценок, написав: «Да нет же, именно душа воспринимающего