Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский

сопля. Будем расплачиваться за ночлежку.

— Это не ночлежка… И прошу оградить меня от оскорблений. Господин унтер-офицер советской пограничной стражи. Потрудитесь призвать нижнего чина к порядку.

Бледный от потери крови и голода, Данченко — он едва держался на ногах, голова гудела, тонко звенело в ушах — повернулся к Петухову:

— Уймись. Много говоришь…

Послышались шаги, из-за бамбуковой занавески вышел мумиеобразный китаец, Данченко весь напрягся, ничуть не удивившись незваным гостям, китаец оскалил гнилые зубы, жестом указал на топчаны и вышел. Говорухин кинулся за ним, Данченко задержал его.

— Неувязочка, хлопцы. Пленный правду сказал: за цей готель з нас гроши стрибують.[203]

— Это же сарай! — возмутился Петухов. — Хлев!

— Верно. Но платить придется.

— Шкилет[204] случаем не в полицию побег? — встревожился Говорухин.

— Ни. Зачем подрывать репутацию своего заведения?

— Заведения?! Куда мы попали, старшина? Не в хитрый ли домик, из-за которого меня на губу упекли? Если так, давайте быстрей смываться — эти домики до добра не доводят.

— Ни, Петухов. Це из другой оперы.

Вошел Скелет с большим подносом, положил по трубке и кувшинчику на каждый топчан, поклонился: что еще угодно господам? «Господа», робея, жались в углу и укладываться на ложа не спешили. Скелет пожал плечами — город большой, случается, и белые господа балуются опиумом, среди них немало всяких подонков. Ничего удивительного китаец не усмотрел и в том, что один из гостей связан: клиенты сами разберутся в своих проблемах, лишь бы деньги платили. Скелет поклонился снова.

— Мани, мани. Гельд, доллар, франк, рубля, рубля…

«Гости» переглянулись, Скелет встревожился: неужто рассчитывают на дармовщинку? Что-то залопотав, он жестикулировал, быстро, быстро перебирая пальцами, словно считал деньги. Говорухин виновато развел руками:

— Нет у нас ни копейки, не обессудь…

Скелет визгливо заорал, тотчас ворвалась разъяренная толпа, пограничники отпрянули к стене, заслонив Лещинского.

Оборванные грязные китайцы в засаленных платках на нечесаных головах напирали, грозили кулаками, Петухов подвинулся, чтобы вернее нанести удар, Данченко высвободил подвязанную к груди руку, Говорухин придвинул ногой табурет.

— Держись, Кинстинтин. Сейчас начнут…

— Я сам первым начну! Подвинь табуретку.

Оборванцы истерически вопили, мерзкий чесночный дух, отвратительный запах немытых тел, липкого вонючего пота бил в лицо, Петухов схватил табурет за ножку, поднял над головой, толпа отхлынула, ощетинясь лезвиями ножей.

Конец, мелькнуло у Петухова. Лещинский что-то крикнул по-китайски, и шум утих.

— Возьмите у меня портмоне, — попросил Лещинский Данченко. — В кармане пиджака.

— Что взять?

— Бумажник.

— Сами возьмете. Говорухин, развяжи его.

— Это всегда пожалуйста. Развязывать лучше, чем связывать.

Лещинский растер затекшие кисти, отсчитал радужные бумажки. Скелет подобострастно кланялся, порывался целовать руку, переводчик отмахнулся.

— Больше нас не потревожат. Отдыхайте.

— Спасибо, — облегченно вздохнул Говорухин. — Выручили.

— Прежде всего я заботился о себе. Меня прикончили бы вместе с вами.

— Оно так…

— Уходить отсюда не рекомендую, полиция поднята на ноги, вас ищут. Здесь все-таки безопаснее.

— Безопаснее? — Брови Данченко полезли вверх. — Говорухин, стань у двери.

Лещинский усмехнулся.

— Вам повезло, господа, в трюме нет окон, иначе как бы вы меня караулили?

— Зубы не скаль, — нахмурился Петухов. — Чего оживился? Надеешься удрать? Не выйдет. Мы за тобой не побежим, тебя, беляк, пуля догонит.

— Платить за добро хамством — принято в СССР?

— Заткнись, белая шкура!

— Петухов! — одернул Данченко. — Держись в рамках.

— Не ершись, Кинстинтин, — неодобрительно проговорил проводник.

— А он пусть не подначивает!

Лещинский сел на пол, прислонился к стене.

— Следуйте моему примеру, господа. Ложем пользоваться не советую — фауна оного весьма разнообразна.

— По полу тоже… И полозиют и скачут, — заметил Говорухин.

— А что вы хотите от опиумокурильни последнего разбора?

Данченко отвел Петухова в сторону:

— Поглядывай за этим. Как бы не втик. Тогда нам конец.

— Не упущу, товарищ старшина.

Лещинский усмехнулся:

— Спите спокойно, господа. Бежать не собираюсь, слово дворянина.

Данченко многозначительно кивнул на дверь, Петухов сел у входа. Старшина нагнулся к Говорухину, что-то шептал, проводник согласно кивал, затем встал, подошел к двери.

— Утром уходим, Кинстинтин.

— Куда?

— Есть соображения…

Лещинский открыл глаза.

— Слушайте, господа конспираторы! Прежде чем что-либо предпринять, посоветовались бы с местными жителями, расспросите их хорошенько. Иначе угодите к японцам или, что еще хуже, попадете в лапы китайским полицейским. Эти разбираться не станут, расстреляют. С трупами, знаете ли, спокойнее. Меньше хлопот.

— Мы по-китайски не кумекаем, — сказал Говорухин.

— Я «кумекаю», как вы изволили выразиться. И попытаюсь быть вам полезным.

— Вам-то какая корысть?

— Никакой. Более того, помогая вам, я предаю… э… коллег, изменяю своим идеалам, становлюсь преступником. Но положение безвыходное, я в тупике, в критической ситуации.

— Выходит, руководствуетесь шкурными соображениями? — поддел Петухов.

Лещинский ответил подчеркнуто спокойно:

— Скажем — эгоистическими. Вам, конечно, этого не понять. Советские люди всегда ставят общественные интересы выше личных.

— Советских ты оставь, — свирепо глядя на переводчика, процедил Петухов. — Начитался буржуазных газет и повторяешь, как попка, чужие слова, а собственного мнения не имеешь! Что ты знаешь о нашей жизни?

— Очень мало. В эмигрантской прессе о сталинских порядках пишут хлестко. Однако собственное мнение у меня есть, и его не изменит ни ваша печать, ни ваш хваленый социализм со всеми его догмами.

— Ты, мил человек, советские порядки хаять не моги, — вмещался Говорухин. — Нечего над нашим государством насмешки строить. Миллионы людей за него жизнь кладут. А ты…

— А он у меня сейчас схлопочет!

— Рядовой Петухов! Не время выяснять отношения. Пререкания прекратить! Мы это мы, а они — они. Точка!

— Но он же нарывается…

Послышался шум, вошел Скелет в сопровождении четырех оборванцев. Скелет что-то проговорил, все четверо легли на топчаны.

— Сыладкая дыма, — Скелет поклонился Лещинскому. — Мало-мало покури. Тихо лежи. Мешай нету.

Китаец ушел, Говорухин покрутил головой:

— С нас получил и этих небось не задаром привел. Жулик!

— Капиталист, — поправил Петухов. — Обдирала.

— Отнюдь. Просто трезво мыслящий коммерсант, — вступился Лещинский. — Трубками мы не пользовались, значит, их можно отдать настоящим клиентам.

«Клиенты» жадно посасывали трубки, в кувшинчиках булькала бурая жидкость, расширенные глаза быстро мутнели; вскоре все четверо застыли на замызганных циновках, бессмысленно уставившись в закопченный потолок. По худым землистым лицам катились крупные капли пота, пограничники с брезгливым удивлением и отвращением наблюдали за курильщиками.

— Им сейчас хорошо, они испытывают райское блаженство, — пояснил Лещинский. — На смену земным горестям пришли непередаваемые ощущения.

Лещинский пространно рассказал, что чувствует в забытьи курильщик опиума; когда он умолк, Говорухин полюбопытствовал, откуда это переводчику известно. Лещинский смутился:

— Попробовал однажды. В гимназии.

— Вот-вот, — зачастил Петухов. — Буржуазное общество насквозь прогнило: опиум, наркотики…

Беглецы задремали под невнятное бормотание одурманенных курильщиков. И вдруг — дикий вопль, тощий китаец грохнулся с топчана, вскочил, выхватил нож, заметался по