Медленные челюсти демократии - Максим Кантор

Прием довольно прост, но всякий раз завораживает исполнение. В своей великой работе «Восхождение от абстрактного к конкретному» Зиновьев предъявил метод диалектической логики — на примере товара (конкретной клеточки анализа) и капитала (абстракции, нуждающейся в конкретизации). В дальнейшем он применил этот метод по отношению к коммунистической идеологии, потом по отношению к западному обществу — сегодня, используя его урок, можно показать, как эта операция выглядит. Берется абстракция — скажем, тяга к интеллигента к свободному демократическому миру. Первоначальное представление о демократии возникает как следствие человеческой деятельности — скажем, от чтения Оруэлла, сопоставления туристских рассказов, отрицания непосредственного окружения. Порыв к демократии основан на множестве хаотически усвоенных представлений, в свою очередь абстрактных. Субъект, переживающий это абстрактное стремление к демократии, получает свободу в первоначальных ощущениях — и его мыслительный процесс превращает эти ощущения в свойства предмета. Так возникает умозрительная картина демократии — понятой сначала как абстрактное благо, а в дальнейшем наделенной теми свойствами, которые ей не присущи. Раскрывая многообразные свойства предмета — а это возможно сделать лишь используя ряд противоположных абстракций и логически их сопоставляя — мы сумеем конкретизировать предмет исследования. Так, например, абстракция «вес» воплощена в одном предмете — в гире, но конкретизация этой абстракции может появиться лишь от сравнения разных предметов: гири, пера, камня. Так и понятие «демократии» — нуждается в уточнении: требуется выделить общее с демократией в разных явлениях (тех, которые не есть демократия) и тем самым конкретизировать присущее именно данному строю. Уточнение не означает, что демократии не присущи общие черты, очень даже присущи — и трудность анализа (эта трудность эксплуатируется демократической идеологией) состоит в необходимом совмещении диалектики выработки абстракций и внутренней диалектики самого предмета анализа. Скажем, идеолог демократии может утверждать, что обмен и рынок суть свойства демократического хозяйства — однако рынок в равной степени относится и к феодальному обществу. Интеллигент, стремящийся на Запад, утверждает, что свобода выбора находится именно там — однако этот интеллигент уже произвел выбор, указывая на Запад, и в этом выборе он не был свободен от определенных абстракций, которые он не выбирал. Иными словами, он предпочитает феномен свободного выбора и приходит к этому предпочтению, производя несвободный от абстракций выбор — классическое несоответствие понятий. И так далее — требуется очистить любое явление он алогичной шелухи. Если взять традиционные обещания любого демократического депутата, мы увидим набор идеологических абстракций — не имеющих никакого отношения к конкретному социальному строю, который данный депутат представляет. И вполне возможно, что, например, свобода выбора (изначальная мечта интеллигента, толкнувшая его к демократии) окажется не свойством демократии — но лишь ощущением от таковой. Будет ли интеллигент любить конкретный предмет так же пылко, как он любил абстракцию?

Вообще говоря, идея свободного выбора может существовать, даже когда ничто ее не поддерживает, даже когда все ее опровергает, даже когда она предана общественным строем. Однако это уже вопрос веры, совсем не науки, Зиновьев же был конкретным ученым, в этом его сила. Если нечто заявлено, это нечто обязано быть доказанным — вот простые требования. Зиновьев полагал, что главное в человеке — способность упорного сопротивления небытию, а цельное бытие не допускает ложных генеральных посылок. Утверждение Ансельма Кентерберийского «Верю, чтобы понимать» — он посчитал бы «бредом сивой кобылы». И противного утверждения «Понимаю, чтобы верить» — он не признавал также. Он понимал чтобы понимать — и в этом видел свое призвание несомненно был не платоником, но гегельянцем: бытие для него было в абсолютном понимании. Через разрушение идеологии происходит освобождение сознания, таким лишь способом человек может стать ответственным, может выполнить свой долг по отношению к бытию, по отношению к себе подобным.

Именно за непоправимый ущерб, нанесенный идеологическому сознанию, Александра Зиновьева и ненавидит столичная интеллигенция, работники идеологической сферы.

Однажды в разговоре с Зиновьевым об идеологии я привел в качестве примера итальянского предпринимателя, в прошлом философа, а ныне торговца сантехникой, который собрал вокруг себя кружок московской интеллигенции. Итальянец был весьма добрый, гостеприимный человек, при этом крайне тщеславный — ему импонировало сознание того, что он создал культурный салон. Торговец сантехникой уже давно не читал книг и его способности суждения были весьма относительны, но он был несомненным центром интеллектуальногс кружка, поскольку а) никто из членов кружка вообще ничего никогда не читал б) всем нравилось, что они в обществе итальянского интеллектуала, и главное — с) собирался кружок в доме торговца, который располагался в Венеции.

Беседы в доме торговца сантехникой могли быть только строго гастрономического свойства, поскольку больше ни о чем участники бесед осведомлены не были. Их знания о мире носили дискретный, хаотичный характер, и внятно говорить об искусстве или философии они бы не сумели. Равно любительскими были их знания в области филологии, истории, социологии и любой иной дисциплины — эти люди были типичным продуктом московской интеллектуальной обслуги: полузнания, полусведения, амбиции и сплетни. Однако атмосфера венецианского палаццо, вид из окон на лагуну, значительные физиономии сотрапезников — все это вместе взятое поднимало пустое времяпрепровождение на высоту интеллектуальной беседы. Этот кружок просуществовал более двадцати лет, ко взаимному удовольствию участников: московские бездельники пользовались венецианским гостеприимством, итальянский торговец чувствовал себя интеллектуалом. Интерес данной истории в том, что удовольствие было бы и вполовину не столь ярким, если бы участники событий не изображали интеллектуалов. Время от времени им требовалось произнести слово «дискурс» или «фреска» — и тогда вкусовые ощущения обострялись. Все члены данного кружка были людьми несомненно интеллигентными, и непомерное невежество не мешало им наслаждаться именно интеллектуальной стороной беседы. Они говорили о винах и закусках — но в некоем высоком, трансцендентальном смысле, и таким образом достигался абсолютно идеологический эффект: подмена ощущения от предмета — представлением о свойстве этого предмета. Они ощущали себя интеллектуалами, несмотря на заниженность критериев оценки, и это ощущение принималось ими как свойство, а свойство, будучи абстрагированным до размеров всего явления, превращало данную компанию в инвариант Флорентийской академии. Никому из членов кружка никогда не хотелось нарушить равновесие договора — всех устраивало то, что хозяин называется философом, сами члены кружка — художниками и поэтами, в то время как суть собрания сводится к еде.

Александр Александрович засмеялся и сказал тогда, что перед нами совершенная модель общественного договора. Итальянский торговец сантехникой является несомненно идеологом свободного общества — но штука в том, что он есть первая жертва этой идеологии, он стал заложником созданного общества в большей степени, нежели любой из членов его кружка. Члены кружка договорились считать торговца философом, и это понятно: им было бы тяжело оказаться действительно в обществе настоящего философа — что бы они тогда стали делать? Но сам торговец, играющий роль интеллектуала, нуждается именно в окружении невежд и пустобрехов. Окажись он в компании образованных людей (что, разумеется, есть невероятное допущение), он бы почувствовал себя некомфортно, и сантехнические негоции стали бы его тяготить. Иными словами, перед нами модель свободного общества, где обоюдная зависимость — есть условие совершенной общей свободы.