В когтях германских шпионов - Николай Николаевич Брешко-Брешковский

комнатке, с глазу на глаз с Гумбергом, и вся во власти этого "сверхофицера" германской армии…

— Располагайтесь, как дома, княжна… Увы, я не могу предложить вам больше комфорта. Хотя вы сами знали, на что и куда ехали… Здесь — ни теплой и горячей воды в любое время, ни ванны, ни мягкой постели со свежим бельём… Не взыщите! А если вам нужны какие-нибудь особенные услуги, мы вам добудем какую-нибудь старуху деревенскую… Это не будет ловкая, опытная горничная, вроде вашей петроградской… Но… Что я вижу! Слезы?

Княжна беззвучно плакала, стыдясь своих слёз перед Гумбергом и больно закусывая губы, чтоб удержаться. Но не могла… Ширилась тоска, что-то громадное, щемящее, тупое давило грудь, сжимая горло, вызывая какое-то мутящее головокружение…

Эти слезы унижения и обидного бессилия огнём жгли веки. И при виде их в Гумберге проснулся, заскребшись когтистыми лапами, зверь… И глуше стал его голос… Он подошёл к ней ближе… И молвил:

— Помните, когда я желал вас, а вы… Я хочу, чтобы вы целовали меня, целовали то самое лицо, которое осмелились ударить… Ну?..

И он обнял ее…

Мара, оттолкнув, крепко схватила за кисти рук Гумберга, ломая их так, что захрустели пальцы… И он не мог вырваться… Ему было адски больно… А Мара, стиснув зубы, продолжала своими пальцами дробить эти холёные руки так, что они побелели… И выпустила, увидев его искаженное лицо, готовая к борьбе, если б он даже кинулся на нее с оружием… Один конец…

Но Гумберг, отрезвленный болью, почувствовал какое-то минутное уважение к этой девушке. И со злобою, не чуждой восхищения, овладевая собою, сказал:

— Вы — сильная… Я не встречал таких сильных женщин. Откуда у вас эти пальцы… стальные?..

— От шопеновских вальсов, — ответила Мара насмешливо, борьбою стряхнувшая с себя подавленность.

А Гумберг, спохватившись, что сбился с тона "завоевателя и собственника", поспешил заговорить по-другому:

— Пожалуйста, ни на что не надейтесь! Вас может спасти одна лишь покорность… Мы еще побеседуем… и, если еще раз вы пустите в ход ваши пальцы, я позову солдат… А к такой крайней мере я не хотел бы прибегнуть… Поняли? Я ухожу… На досуге у вас будет время подумать обо всём… Я позабочусь, чтобы вас накормили. До скорого свиданья!

Кивнув чёрным султаном, он вышел… И бросил уже с порога:

— Не вздумайте убежать… Я поставил двух часовых… Если только вы покажетесь на крыльце, они будут стрелять…

31. Пенебельский процветает

Затихла, приумолкла петроградская биржа. И пусто, уныло под монументальными портиками, среди массивных колонн этого Пестумского храма, перенесённого на берег Невы. Куда девались юркие, суетливо галдящие фигуры? И нет длинной вереницы экипажей и автомобилей, тянувшихся иногда по самый Дворцовый мост. Капище Меркурия, плутоватого бога с крылышками, давно уже вымерло. Улетел куда-то непоседливый Меркурий и нет жрецов, нет молящихся. Пусто…

Вообще для многих предприятий, банков, заводов, акционерных обществ первые пушечные выстрелы явились траурным сигналом, возвещавшим катастрофу. И то, что казалось было крепче крепкого, надежнее надёжного, лопалось, как мыльный пузырь, словно карточный домик разваливаясь.

Одним из немногих счастливцев, которому война послужила впрок, а не в убыль, счастливцем, сохранявшим одновременно трогательно-дружеские отношения и с Меркурием, и с грозным Марсом, был Ольгерд Фердинандович Пенебельский.

Помимо одновременного чудовищного обогащения дела Пенебельского вообще шли блестяще. Его банк работал на славу, и кроме отделений в Софии и Тегеране Ольгерд Фердинандович горделиво мечтал покрыть едва ли не весь шар земной целой сетью таких же отделений.

Об этом надо подумать и подумать… Не настал час еще. Должна окончиться война, затем наступить "ликвидация". И когда всё успокоится, можно будет помечтать и о сети предполагаемых отделений.

Когда кончится война?.. Вот вопрос, на который никто не в силах ответить. Никто. Даже Флуг.

Ах, этот разбойник! Ольгерд Фердинандович вспоминал Флуга всегда с каким-то смешанным чувством. Он и ненавидел его, и боялся. Еще бы! Человек, ограбивший Пенебельского на целых четыре миллиона, нельзя же питать к нему за это нежность?

Ольгерд Фердинандович, как влюбленный в себя эгоист, упускал совершенно из виду, что благодаря Флугу и только Флугу удесятерил он так стихийно свое состояние и сам же в "наполеоновском" кабинете обещал ему за эту "комбинацию" два миллиона. Вообще чем больше ему везло и чем щедрее и богаче баловала его судьба, тем он становился жестче и суше. И скупее… Скупее — в мелочах или в том случае, если о его тороватости никому не будет известно.

Ольгерд Фердинандович мог с лёгким сердцем выбросить две-три тысячи на обед с титулованными гостями, мог "королевским" жестом положить пятисотрублёвую на блюдо какой-нибудь знатной дамы-патронессы, чтоб услышать из её уст несколько банальных слов признательности. Мог…

Мало ли что мог он позволить себе при своих капиталах?

И в то же время Ольгерд Фердинандович мог с лёгким сердцем уволить старого, многосемейного служащего, заикнувшегося о прибавке. О самой ничтожной прибавке. Со своими "белыми неграми" Ольгерд Фердинандович не церемонился. К чему? Ведь об этом не узнают ни его титулованные сановные друзья, ни дамы-патронессы, мнением которых дорожил Пенебельский.

И когда осторожно пытался кто-нибудь остановить Ольгерда Фердинандовича от рискованного шага, у него на устах всегда была фраза:

— Ничего… Было бы болото, а черти найдутся!

Везло ему анафемски. И увольнение честных и полезных работников, осмелившихся заикнуться о десятирублевой прибавке в месяц, как ни странно, это не отзывалось на общем ходе машины.

— Вот видите, — ликовал Ольгерд Фердинандович. — Незаменимых людей нет! И вся суть в генерале, полководце, а не в солдатах. Наполеон и с плохими солдатами одерживал победы.

Ольгерд Фердинандович укрепился окончательно в мысли, что он обладает гением финансового Наполеона. И Пенебельский по случаю купил у одного разорившегося барина золотой умывальный прибор Наполеона. Это удовольствие обошлось ему тысяч в сто двадцать. Но что такое сто двадцать тысяч в сравнении с правом говорить:

— В этом самом тазу мылся Наполеон. Из этого самого кувшина поливали ему на руки. Здесь он клал зубные щетки. Здесь — мыло… И куплено все это мною у такого-то.

Ольгерд Фердинандович не утерпел и, несмотря на то, что приобретение носило музейный характер, он несколько раз пользовался умывальным прибором Наполеона.

— Что такое? Почему нет? Я купил, заплатил деньги и, кажется, могу разок-другой умыться…

Он и не подозревал, что совершает кощунственное святотатство.

Умывальный прибор Наполеона, с его подробным описанием и стоимостью, попал в газеты. И на снимке изображён был рядом с кувшином и тазом счастливый обладатель золотых массивных предметов.

Ольгерд Фердинандович вошёл во