Домик в Оллингтоне - Энтони Троллоп

Александрина составила себе правила, по которым должна была исполнять свой долг в отношении к мужу. Ее сестра Амелия была полной госпожой в своем доме, управляя всем умеренно и сносно, доставляя таким управлением пользу своему мужу. Александрина боялась, что ей не позволят управлять, но что, во всяком случае, она попробует. Она употребит все усилия, чтобы доставить мужу спокойствие, будет в особенности стараться не раздражать его напоминанием ему о своем высоком происхождении. В этом отношении она будет весьма кроткою, если пойдут дети, она будет заботиться о них так, как будто отец их обыкновенный пастор или адвокат. Много думала она также о Лилиане Дель, задавала себе различные вопросы с целью убедить себя в высоких правилах относительно своего долга в этом случае. Виновата ли она в том, что отбивает мистера Кросби от Лилианы Дель? В ответ на этот вопрос Александрина спокойно уверяла себя, что она не виновата. Мистер Кросби ни под каким видом не женился бы на Лилиане Дель. Он не раз признавался ей в этом, и признавался самым торжественным образом. Поэтому она нисколько не вредила Лилиане Дель. Если в душе своей она и была убеждена, что преступление Кросби в измене Лилиане Дель представлялось не таким важным, каким бы оно представилось, если бы она сама не была дочерью графа, что ее звание до некоторой степени смягчало такое преступление, то она не решалась выразить на словах этого убеждения даже самой себе.

Александрина не пользовалась особенным расположением своих близких родных. «Я боюсь, что он мало думает о своих религиозных обязанностях. Мне сказывали, что молодые люди подобного рода редко думают об этом», – говорила Розина. «Я не виню тебя, – говорила Маргарита. – Ни под каким видом не виню. Признаться тебе, я думаю об этом браке гораздо менее, чем думала в то время, когда Амелия выходила замуж, но сама ни в каком случае этого бы не сделала». Отец Александрины объявил ей, что, по его мнению, она не ребенок и знает, что делает. Ее мать старавшаяся утешать и до некоторой степени поощрить ее, несмотря на то, постоянно твердила, что Александрина выходит замуж за человека без звания и без состояния. В поощрениях выражалось нравоучение, а ее утешения принимали вид увещаний: «Само собою разумеется, душа моя, ты не будешь богата, но я уверена, что будешь жить хорошо. Мистер Кросби может быть принят где угодно, тебе никогда не придется краснеть за него». При этом графиня намекала, что ее старшей замужней дочери приходилось стыдиться своего мужа. «Я бы желала, чтобы он имел возможность держать экипаж для тебя, но может статься, со временем и это будет».

Александрина нисколько не раскаивалась в своем поступке и решительно объявила отцу своему, что она уже не ребенок и знает, что делает.

В течение всего этого времени Лили Дель по-прежнему наслаждалась своим счастьем. Дня два замедления в получении ожидаемого письма от своего обожателя не нарушали ее спокойствия. Она обещала ему верить в искренность его любви и твердо решилась выполнять свое обещание. Нарушить его в это время ей не приходило и в голову. Она разочаровывалась, обманывалась в своих ожиданиях, когда почтальон не приносил ей письма, как обманывается землепашец, когда долго ожидаемый дождь не спадает с неба на иссохшую землю, но она нисколько не сердилась. Он объяснил это, говорила она про себя и потом уверяла Белл, что мужчины не в состоянии понять голода и жажды писем, которые испытывают женщины, находясь вдали от тех, кого любят.

Но вот в Малом доме услышали, что сквайр уехал из Оллингтона. В течение последних дней Бернард редко бывал у них, и об отъезде сквайра они узнали не от него, а от садовника Хопкинса.

– Уж, право, не знаю, как вам сказать, мисс Белл, куда уехал наш сквайр. Наш господин не имеет обыкновения говорить мне, куда отправляется, говорит только, когда едет за семенами или за чем-нибудь в этом роде.

– Однако он уехал совершенно внезапно, – сказала Белл.

– Против этого, мисс, я ничего не могу сказать. Да и почему бы ему не ехать внезапно, если вздумается? Знаю только, что он поехал в кабриолете на станцию железной дороги. Похороните меня живого, а больше этого я ничего не могу сказать.

– Я бы попробовала выпытать из него еще что-нибудь, – сказала Лили, удаляясь с сестрой своей от садовника. – Это такой угрюмый господин. Не знаю, уехал ли Бернард со своим дядей.

После этого ни та, ни другая сестра не думали больше об отъезде сквайра.

На другой день Бернард зашел в Малый дом, но ничего не мог сказать о причине отсутствия сквайра.

– Я знаю только, что он в Лондоне, – сказал Бернард.

– Надеюсь, он заедет к мистеру Кросби, – сказала Лили.

Но и на это Бернард не сказал ни слова. Он спросил Лили, что пишет ей Адольф? Лили отвечала таким спокойным тоном, какой только в состоянии была придать своему голосу, что в тот день не получала еще письма.

– Я рассержусь на него, если он не будет хорошим корреспондентом, – сказала мистрис Дель, оставаясь с Лили наедине.

– Нет, мама, вы не должны на него сердиться. Я не позволю вам сердиться на него. Помните, пожалуйста, что он мой жених, а не ваш.

– Но я не могу равнодушно смотреть, как ты поджидаешь почтальона.

– Я не буду поджидать его, если это наводит на вас дурные мысли относительно Адольфа. Я хочу, чтобы вы думали, что все его действия прекрасны.

На следующее утро почтальон принес письмо или, вернее сказать, записку, и Лили сразу увидела, что записка эта была от Кросби. Она поспешила перехватить ее у самого входа, так чтобы мать не могла заметить ни ее ожиданий, ни разочарования в случае неполучения письма.

– Благодарю тебя, Джен, – очень спокойно сказала она, когда запыхавшаяся девушка подбежала к ней с маленьким посланием в руках, и Лили удалилась в уединенный уголок, чтобы скрыть свое нетерпение.

Записка была так мала, что изумила Лили, но когда она распечатала ее, то изумление ее еще более увеличилось. В записке этой не было ни начала, ни конца, в ней не было ни приветствия, ни подписи, она заключала в себе только две строчки: «Завтра я напишу вам больше. Сегодня первый день моего приезда в Лондон. Дорога так утомила меня, что решительно не могу писать». Вот все ее содержание, и это было нацарапано на лоскутке бумаги. Что это значит, что он не назвал ее своей неоцененной Лили? Почему он не прибавил в конце уверения, что принадлежит ей на всю жизнь? Подобные выражения можно было бы, кажется, включить в записку одним размахом пера.

– А если бы он знал, – сказала Лили, – как я алчу и жажду его любви!

Прежде чем пойти к матери и сестре, Лили на несколько минут осталась одна, и эти минуты употребила на воспоминание своих обещаний.

«Я знаю, что все хорошо, – сказала она про себя. – Не так, как я, он думает об этих вещах. Он должен был бы пожертвовать на письмо последнюю минуту…»

И потом со спокойным, улыбающимся лицом она вошла в столовую.

– Ну, что он пишет? – спросила Белл.

– А что вы дадите, чтобы узнать, что он пишет?