В огне Восточного фронта. Воспоминания добровольца войск СС - Хендрик Фертен

Вскоре ситуация разрешилась сама собой. Польские власти заставили Эльжбету и ее семью вернуться в Лемберг, и это положило конец нашему роману.

Через некоторое время подтвердились и мои худшие опасения, не покидавшие меня после освобождения из плена. Моей свободе пришел конец в одно теплое и солнечное утро, когда на Фельдштрассе ко мне подошли трое одетых в униформу вооруженных милиционеров. Они остановили меня и потребовали предъявить документы, удостоверяющие личность. Один из них, посмотрев на фотографию в паспорте, пристально вгляделся в мое лицо. Через миг мне было приказано идти с ними к их командиру.

Мы шли по Клостерштрассе, и прохожие останавливались, глядя на нас. На плече у одного из поляков висела винтовка, а другой держал наготове русский автомат. Люди были поражены происходящим, было слышно, как они шептались, замечая флаг на моей одежде:

— Голландца арестовали… Теперь и голландцев…

Милиционеры довели меня до дома номер 120 на Клостерштрассе. Это было огромное здание, где располагался польский командный пункт. Там меня, не задав мне ни единого вопроса, без каких-либо объяснений втолкнули в темный подвал. Бетонный пол в нем был затоплен водой высотою в несколько сантиметров. В результате мои туфли и носки промокли насквозь. Вероятно, это было первым из средств, с помощью которых поляки подавляли в арестованных волю к борьбе.

Должно быть, прошло около часа, прежде чем дверь подвала открылась и меня повели на второй этаж. Там я сразу начал протестовать против подобного обращения, стоя в мокрых носках перед поляком, на голове которого красовалась надвинутая на затылок русская фуражка. Он сидел за большим кухонным столом, в центре которого лежали какие-то документы, газета и… Что бы вы думали? Бутылка водки и большой стеклянный стакан! Этот поляк говорил так неразборчиво, что я не понял ни единого произнесенного им слова. Но при этом он подолгу смотрел то на фото в паспорте, то на меня самого. Поляк на вид был моим сверстником, но, в отличие меня, носил очки. Не знаю, к какому решению он пришел. Но мне вдруг было приказано пройти в следующую комнату. Это была проходная комната, через которую постоянно сновали люди в униформе. Все они куда-то спешили, и никто из них не обращал на меня ни малейшего внимания.

Так или иначе, я был весь на нервах. Больше всего меня беспокоило то, что со мною были оба комплекта документов, удостоверяющих мою личность. То есть при мне была как русская справка об освобождении, так и фальшивые бумаги, говорившие о том, что я был иностранным рабочим. Чудесным образом случилось так, что польские милиционеры не обыскали меня. Мне следовало не искушать судьбу и избавиться от лишних документов, которые могли погубить меня. Сначала я решил съесть их, но тут мне на пути попалась уборщица-немка. Я спросил у нее, не может ли она отнести мои бумаги в семью Ласка. Конечно, я очень рисковал при этом, но риск оправдался. Добрая немка не выдала меня и через некоторое время отнесла мои бумаги точно по месту назначения.

Избавившись от опасных документов, я стал искать пути побега. Через некоторое время удача снова улыбнулась мне. Я просто пошел следом за одним из милиционеров, выходившим из комнаты, стараясь держаться как можно ближе к нему. Никто не обратил на это внимания. И мне удалось даже выйти на улицу сразу за милиционером. Как я и надеялся, часовой, стоявший на дверях, решил, что я иду куда-то вместе с ним.

Всю последующую неделю я провел в заточении, но уже не тюремном, а монастырском. Находясь там, я положился на милость отца-настоятеля. Дело в том, что поляки крайне редко разыскивали беглецов в подобных местах. Зачастую они просто арестовывали кого-нибудь другого, чтобы он занял место сбежавшего. Трудно поверить, но все было именно настолько просто.

Тем не менее столкновение с произволом польской милиции, пусть оно и длилось всего несколько часов, в сочетании с крайней неуверенностью в будущем, которое могло меня ждать в Бреслау, еще сильнее склонило меня к тому, чтобы покинуть город как можно скорее. Мое нахождение в Бреслау с каждым днем становилось все более рискованным и опасным. Слишком много людей уже успели узнать о моем солдатском прошлом. Стоило кому-то из них даже случайно болтнуть обо мне лишнее, и это могло привести к катастрофическим последствиям, не нужным ни мне, ни им. В войсках СС я сражался против системы, которая теперь обрела еще большую власть. Меня освободили, но оставили без какой-либо защиты. А в то время даже евреи порою страдали от произвола польских властей, хотя последние формально производили совершенно иное впечатление. Здесь уместно будет привести такую цитату: «Когда во время войны в Польше господствовал нацистский режим, число антисемитских откликов на ликвидацию евреев росло в стремительном темпе. Поляки безрассудно одобряли происходящее, и это не было мнением отдельных людей, так считало большинство поляков» («Вертрибенен», 1957).

Как бы то ни было, но вскоре в моей жизни произошло событие, заставившее меня возблагодарить судьбу за то, что она привела меня в Бреслау. Это случилось 12 июня в 11 часов дня на углу Лютцовштрассе и Клостерштрассе. Торгуясь с поляком, я вдруг заметил спадающие на плечи темно-коричневые локоны. Их обладательница оказалась молодой привлекательной девушкой, одетой в голубую куртку с капюшоном. В одно мгновение я был ошеломлен и очарован. Прошедшее мимо меня стройное и прекрасное существо казалось явившимся из другого мира. Я понял, что не прощу себе, если не попытаюсь познакомиться с ней. В тот же миг я перестал торговаться и поспешил за ней.

Попытавшись заговорить с незнакомкой, я, к моему глубокому разочарованию, понял, что весь предыдущий опыт общения с девушками был бесполезен в этой ситуации. Да и стоило ли здесь удивляться? Акцент и кокарда с цветами голландского флага выдавали во мне иностранца, а она определенно была немкой. И откуда ей было знать, что в те времена гонений на немцев подошедший к ней незнакомец был настроен крайне прогермански и страдал от тех же бед.

Поначалу девушка отнеслась ко мне очень настороженно, и ее даже злила моя назойливость. Однако я не отставал от нее, а чтобы доказать мои чистые намеренья, когда представилась возможность, начал рассказывать о себе. Я рассказал ей о своем прошлом, военной карьере и о том, как я сражался на стороне немцев. После этого красавица в голубой куртке перестала злиться и смотреть на меня настороженно. А мне сразу стало понятно, что отношения с ней не могут быть мимолетными и ни к чему не обязывающими. Она была совершенно другой, да и стрела купидона слишком глубоко вошла в мое сердце. Даже имя этой двадцатилетней немки казалось мне волшебным: «Бригитта! Бригитта!» — повторяя его про себя, я безумно радовался, что она перестала смотреть на меня, как на врага. Мне казалось, будто я только что сумел взять штурмом небо. Мне на память даже пришли слова Фридриха Шиллера: «Первая любовь — золотое время, когда твои глаза смотрят в распахнутые небеса».

Мои чувства к Бригитте действительно можно было назвать первой любовью, потому что с ее появлением все девушки, которые у меня были в прошлом, перестали для меня что-либо значить. Бригитта стала для меня частицей дома, частицей Германии, частицей Бреслау, каким этот город был до войны.