Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь - Варлен Стронгин

– Нужно! – вдруг вспоминал Михаил Афанасьевич. – Забыл срочно известить дирекцию Художественного театра о том, что я не согласен на удаление петлюровской сцены из моей пьесы «Белая гвардия».

Люба садилась за машинку.

– Может, не стоит писать в ультимативной форме?

– А в какой еще?! – взрывался Булгаков. – Сцена органически связана с пьесой. Я не могу пойти на искажение всего смысла пьесы! Пиши: «В случае, если театр с изложенным в этом письме не согласится, прошу “Белую гвардию” снять в срочном порядке».

Любовь Евгеньевна громко и четко ставила точку:

– Ты хочешь заполучить новых врагов? Пьеса идет. Чего тебе еще надо? Еще один обыск?

– Пожалуйста, пусть проводят! – иронически замечал Михаил Афанасьевич. – Вторую повесть типа «Собачьего сердца» я еще не сотворил. И первую восстановить будет трудно. А «Дневники» пропали… «Дневники» тоже очень жаль… А насчет врагов? Я их не ищу. Они меня сами находят. Перестраиваться, как твой Илья Маркович, я не намерен. Он затеял издание серии книг «Лучшие люди революции». Или что-то в этом роде. Сегодня они лучшие, а завтра? Ничем хорошим это не кончится!

– Я с бывшим мужем не общаюсь, – напомнила Любовь Евгеньевна, – предупреди его. Посоветуй что-нибудь.

– Ладно, – постепенно остыл Михаил Афанасьевич. – Время сложное. И не совсем понятное. Виданное ли дело – не отвечать на письма? ОГПУ молчит. Почему? Я просил возвратить мне «Собачье сердце» и «Дневники», изъятые при обыске, но необходимые мне в срочном порядке для дальнейшей литературной работы. Отмечал, что «Дневники» являются для меня ценным интимным материалом. В ответ ни-че-го!

– Ты знаешь, Миша, может, хорошо, что нет никакого ответа, – осторожно заметила жена, – еще не известно, что замышляет ОГПУ. Но ты, ради бога, не волнуйся преждевременно, может, беда обойдет нас стороной?

Через несколько дней Булгаков вернулся из Художественного театра бодрым и удивленным.

– Люба, меня встретили в театре как родного человека. Лужский сказал в ответ на мое письмо: «Что вы, милый и наш мхатый Михаил Афанасьевич? Кто вас так взвинтил?» Вероятно, ничего не знают об обыске. Обещали уладить трения с Главреперткомом. Неужели чего-нибудь смогут добиться? Но они хотят поставить «Собачье сердце»! Составили со мною договор на инсценировку. Это что-то да значит! Будем писать выше!

– Кому? – спрашивает Любовь Евгеньевна, вставляя в машинку чистый лист.

– «Председателю Совета народных комиссаров от литератора Михаила Афанасьевича Булгакова. Заявление. 7 мая с. г. представителями ОГПУ у меня был произведен обыск (ордер № 2287, дело 45), во время которого у меня были отобраны с соответствующим занесением в протокол следующие мои, имеющие для меня громадную интимную ценность, рукописи: повесть «Собачье сердце» в двух экземплярах и мой дневник (три тетради). Убедительно прошу о возвращении мне их. 24 июня 1926 года. Михаил Булгаков».

Люба осторожно вынула листок из машинки.

– Спасибо, милая, – склонившись над женой, грустно произнес Михаил Афанасьевич. – Увы, приходится писать не только художественную литературу. – И вдруг улыбнулся. – Я указываю им, что рукописи имеют для меня интимную ценность, только для меня, и только интимную. Думаешь, поверят? Это успокоит их?

– Будем надеяться, – вздохнула Люба и опустила голову на его руку. – Будем надеяться…

Она упоминалась в дневнике мужа еще задолго до их женитьбы, до «официального» знакомства, когда еще работала машинисткой у мелкого, но оборотистого издателя Френкеля: «21 июля. Понедельник. Вечером, по обыкновению, был у Любови Евгеньевны… Сегодня говорили по-русски – и о всякой чепухе. Ушел я под дождем грустный и как бы бездомный». И 25 июля, в пятницу, отмечал: «Поздно, около 12, был у Любови Евгеньевны». Она тогда думала, что интересует его как свободная и неглупая женщина, как бесплатная машинистка, даже более как машинистка.

Тася нервничала, срывалась – и это понятно. По сути, она сама прогнала его к ней. Ему некуда было деваться… У них много общего… Часто совпадают мысли. Она неплохо знает нравы и вкусы писателей, может поддержать разговор о литературе… И твердо внушила себе: для Миши главное в жизни – его работа, пусть так, а она любит светские развлечения, особенно прогулки на лошадях, ипподромы, скачки… Но об этом он пока ничего не должен знать, пока она не почувствует, что он полностью принадлежит ей. Пока не наладятся его литературные дела. Она выписала все упоминания о себе в тетрадях его дневника, даже такое:

«16 августа, 1924 г. Сегодня в издательстве Френкеля, где пишет Любовь Евгеньевна на машинке, даже некий служащий говорил, что брошюрки, затеянные И. М. Василевским («Люди революции»), работа не того…»

Видимо, подспудно ревновал ее к бывшему мужу. Ведь они еще не были разведены, и он знал, что Василевский, несмотря на свои измены, любил ее и не собирался с нею разводиться. Еще запись:

«Сейчас (около 12 ночи) заходила Любовь Евгеньевна. Говорила, что в пределах России арестован Борис Савинков. 28 августа. Четверг».

Миша дотошен в жизни и литературе до мелочей. Бог с ними, с датами, но зачем указывать время, когда он встречался с нею, – 12 часов ночи? Ушел в 12 ночи, пришел в 12 ночи. Ведь он был тогда еще женат. Любови Евгеньевне не хотелось, чтобы эти дневники были напечатаны с этими фактами. Она бы их почистила… Теперь дневники в ОГПУ. Оттуда мало кто возвращается и мало что…

Любовь Евгеньевна в своих размышлениях была недалека от истины. Лишь по настоятельной просьбе Горького повесть Булгакову вернули, и то через два года. Существует версия, что и дневники были возвращены писателю с условием, что он их уничтожит, и он якобы это сделал. Любовь Евгеньевна в это не поверила, и справедливо. Дневники сохранились в архивах КГБ и были переданы в Центральный государственный архив литературы и искусства.

Любовь Евгеньевна была поражена наивностью мужа, но боялась ему впрямую сказать об этом. Еще в 1922 году в журнале «Новая русская книга» он поместил объявление: «М. А. Булгаков работает над составлением полного библиографического словаря современных русских писателей с их литературными силуэтами… Просьба ко всем журналам и газетам перепечатать это сообщение». Неужели Миша не подумал тогда, что нужная ему информация и тем более он сам заинтересуют ОГПУ? Зачем злорадствовать над сильными мира сего? Переписал в «Дневник» из какой-то газеты: «В “придворной” конюшне всероссийского старосты Калинина пропала сбруя, только что доставленная из бывшей императорской конюшни…» Староста – большой любитель прокатиться на тройке, и часто его караковая часами стоит перед ярко освещенными окнами «Яра». Умеют «жить и грабить награбленное». Сам «наводил» чекистов на себя.

Отсюда неприятности даже с такой, казалось бы, проходной пьесой, как «Зойкина квартира». Давно хотели ее снять, но оставили как единственный спектакль, приносящий прибыль вахтанговскому театру. Кстати, и Миша и Василевский любили зло поострить по поводу своих коллег. Поэтому Миша не преминул со слов Ильи Марковича занести в свой дневник высказывания Алексея Толстого: «Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов» и слова Демьяна Бедного, сказавшего на выступлении перед красноармейцами: «Моя мать была блядь…» Зачем вызывать ненависть у коллег? Среди них и без этого хватало завистников и недоброжелателей.