Старая крепость. Книга 1-2 - Владимир Павлович Беляев

сказал жене:

— Почему ты не сказала, что здесь клиенты?

— Я думала, что ты сам знаешь об этом… — ответила Шипулинская и отодвинула на край стойки высокую, на тонкой ножке вазу с фальшивыми яблоками из папье-маше.

Легко размахивая руками и подняв голову, Шипулинский не спеша подошел к нашему столику.

Чуть прищурившись, он посмотрел сперва на Галю, а потом скользнул взглядом по мне, и я быстро убрал под стол ноги в запыленных сандалиях.

— Что желаете заказать, молодые люди? — спросил пан Шипулинский. Глядя на Галю, он добавил: — Что угодно барышне?

Галя покраснела и, кивая на меня, тихо сказала:

— Я не знаю… Вот…

— Дайте нам! — сказал я басом и поперхнулся. — Дайте нам кофе и потом пирожных…

— Какой кофе желают молодые люди? По-варшавски или по-венски, а может, черный…

— А все равно! — сказал я, но Галя поправила меня:

— Нет, черный не нужно.

— Хорошо! — согласился Шипулинский. — Я предложу вам по-варшавски. Это вкуснее. А пирожные какие?

— Мне наполеон, — сказала Галя.

— А мне все равно! — ответил я.

— Словом, я подам, а вы сами уж выберете, — решил Шипулинский и, шаркая лакированными туфлями, ушел за перегородку. И сразу зазвенел там стаканами.

Теперь я чувствовал себя легче. Кофе был заказан, пирожные тоже, сейчас надо было ждать, есть, а затем расплачиваться. Я уже согрелся здесь, в теплой кондитерской, и забыл, что на улице ветер.

— И ты смотри, как он управляется, — перегибаясь через стол, тихо шепнула мне Галя, и один локон упал ей на лоб.

— Еще бы, — ответил я. — Он не хочет брать прислугу, чтоб налог не платить.

— А разве у кого нет прислуги, тот налог не платит?

— Платит, но меньше! — сказал я совсем шепотом, потому что к нам приближался с блестящим подносом в руках Шипулинский.

Кофе он принес в серебряных подстаканниках, сверху в каждом стакане плавали взбитые, слегка похожие на растопленное мороженое сливки, а на блюдечках лежали маленькие золоченые ложечки с кручеными ручками.

Галя взяла ложечку и окунула ее в стакан.

Шипулинский прошел еще раз за перегородку и быстро вернулся обратно.

«Зачем столько?» — чуть не закричал я.

Шипулинский принес и поставил на стол вазочку, на которой был разложен добрый десяток пирожных. Тут были и наполеоны, и эклеры, и высокие корзиночки с розовым кремом и вишенкой наверху, и плоские яблочные пирожные.

«Нам не надо столько пирожных. Нам только два надо! Только два! У нас не хватит денег расплатиться за все!» — хотелось крикнуть мне, но я ничего сказать вслух не мог, а проклятый Шипулинский, словно чуя, что ему могут вернуть пирожные, быстро, щелкнув каблуками, ушел за перегородку.

Совсем расстроенный, я ощупывал в кармане деньги и не знал, что делать. Я пожалел, что мы пришли сюда, я с удовольствием вернул бы обратно и кофе и пирожные, лишь бы только убраться без скандала. Ведь если у меня не хватит денег, Шипулинский не выпустит меня отсюда и потребует залог, а что я ему оставлю в залог — рубашку, штаны, поясок? А потом — какой это позор будет перед Галей!

А Галя, не чувствуя моего волнения, сидела спокойно и маленькими глотками отпивала кофе.

— А ты чего не пьешь? Пей! — сказала она.

— Мне не хочется! — буркнул я.

— Вот тебе и раз — не хочется! А зачем мы тогда пришли сюда? Пей! — Она подвинула мне стакан кофе и спросила: — Тебе какое пирожное?

«Эх, была не была!» — подумал я, зажмурился и сказал через силу:

— Какое хочешь…

— Ну, я тебе положу заварное, оно вкусное и в середине крему много. Кушай.

Я отколупывал потихоньку ложечкой куски этого жирного пирожного и от волнения не чувствовал даже вкуса желтого крема.

— Кушай! Кушай! — поторапливала меня Галя. — Иначе мы до утра здесь сидеть будем.

Почти насильно я запихнул себе в рот кусок пирожного и только хотел запить его кофе, как почувствовал себя совсем плохо.

За витриной, на улице, упираясь обеими руками в круглый железный поручень, стоял мой отец. Коренастый, в белом полотняном костюме, в соломенной фуражке, слегка Щуря глаза, он смотрел сквозь стекло на меня в упор; мне сразу захотелось полезть под стол: взгляд отца жег меня.

Я опустил глаза, и когда осторожно поднял их снова, отца за витриной не было. Он появился внезапно и так же внезапно исчез в ночной темноте.

— Ты чего такой бледный, Василь? — спросила Галя. — Ты не простудился случайно?

— Да ничего. В боку кольнуло! — солгал я и с шумом отодвинул назад тяжелый стул.

Откуда ни возьмись, возле нашего столика вырос Шипулинский.

— Молодые люди желают рассчитаться? — ласково спросил он.

— Да! — сказал я дрогнувшим голосом и, чувствуя, как по всему телу прошел холод, подумал: «Ну, начинается».

— Два стакана кофе по-варшавски и… два пирожных, — глядя на вазу, чуть слышно прошептал Шипулинский и, весело тряхнув лысеющей головой, громко сказал…

— Один рубль сорок копеек.

Сразу повеселев, я быстро вынул из кармана смятый рубль, расправил его и затем высыпал на мраморный столик сорок копеек медяками. Вместе с монетами затесалось несколько семечек, но мне было стыдно убирать их, и я, нахлобучивая кепку и не оглядываясь, выскочил вслед за Галей на улицу.

Все еще дул ветер, и опять стало нам холодно на улице, но теперь я уже не обращал внимания на холод.

Как хорошо, что все окончилось благополучно!

Однако я не мог забыть появления у витрины моего отца. Мне все еще казалось, что отец подстерегает меня.

Мимо ресторана «Венеция» и финотдела, мимо развалин сгоревшего еще во время войны театра мы шли по узенькой Кузнечной улице. Показалась вдали огромная семиэтажная башня Стефана Батория. Внизу, у подножия башни, чернела дыра. Это была Ветряная брамка — проезд в Старый город с севера. Как только мы вошли в нее и скрылись под низко нависшими полукруглыми сводами, наши шаги гулко застучали по мостовой, а в ушах сильнее засвистел ветер…

— Ого-го-го! — закричал я, и эхо загудело вокруг, как в бочке.

— Тише ты, сумасшедший! — крикнула Галя. — Подумают — грабят! — И рванулась быстрее вперед, к светлому выходу из башни.

Внизу за башней было совсем пустынно, река, отражая звезды, поблескивала у самых ног, квакали на противоположном ее берегу лягушки, две наши зыбкие, расплывчатые тени быстро скользили по воде. Только миновали белую, взбегающую по скалам вверх, к трудшколе, Турецкую лестницу, вдали над рекой замаячил черный камень. Широкий и гладкий сверху, обрывистый по краям, точно сброшенный оттуда, со скалы, он повис над водой, и казалось, вот-вот покачнется и грохнется