Депрессия отменяется. Как вернуться к жизни без врачей и лекарств - Ричард О'Коннор

Депрессия поражает и отдельных людей, и общество в целом. Давайте посмотрим шире: параноидальное, эгоистичное отношение – «Это мое!» – ведет к депрессии. Открытый, объединяющий подход – «Давайте работать вместе!» – не так удобен и бросает вызов, но он более жизнеутверждающий и радостный. Если каждый из нас будет регулярно вносить вклад в общее благо, лично участвуя, даже ценой собственного комфорта, это поможет вытряхнуть из нас депрессию – и индивидуальную, и общественную.

Много лет меня преследовала мысль, что я не переживу 38-й день рождения. В этом возрасте ушла из жизни моя мать, и меня не покидала навязчивая идея, что я не проживу дольше нее и то, что столкнуло ее с обрыва, настигнет и меня. С тех пор я узнал, что это далеко не редкость у детей самоубийц – вспомните упомянутого выше Теда Тернера.

После смерти матери я чувствовал гнев. Я проклинал ее за эгоизм и не мог поверить, что хоть когда-нибудь был для нее важен. С отцом мы разошлись. Он быстро женился, и у меня появилась новая семья, когда я еще не был к этому готов. Можно сказать, не я чувствовал себя отверженным родителями, а отверг их сам. У меня появились «ледяные доспехи». Я с головой погрузился в то занятие, которое умел делать хорошо, – в учебу. У меня были отличные оценки, я прекрасно сдал SAT[76]и выиграл стипендию в вузе за тысячу миль от дома. Я говорил себе, что никогда не оглянусь.

Но я не был готов к тому, что в вузе встречу множество людей не глупее себя. Оказалось, что все, чего я достиг в средней школе, – ерунда. Я перестал выделяться, мне стало трудно. Я испугался. Научился пить. Отчаянно пытался быть как все. Учился не очень, потерял четыре года вуза и еще несколько лет – из-за страха и депрессии. По-прежнему видел в себе трагического героя, который напишет великий американский роман или потрясет мир чем-нибудь еще. Но я не писал романов и вообще не делал ничего конструктивного. Мое самомнение непонятого гения было жалкой попыткой ни в ком не нуждаться. Я не признавал свой истинный страх – боязнь, что, если снова позволю себе от кого-то зависеть, могу опять пережить потерю, и, конечно, это будет моя вина, потому что глубоко внутри я и правда не могу допустить любовь. Начал смешивать алкоголь и таблетки – то же снотворное, которое принимала моя мать. Бывали ночи, когда мне было все равно, проснусь ли я на следующее утро.

Но что-то побудило меня обратиться за помощью. По совету друга я пошел к психотерапевту. Оказалось, что это была команда – семейная пара, которая занималась чем-то вроде навороченного трансакционного анализа[77], такого популярного в 1970-е годы. Они передавали меня друг другу и заставили вступить в группу, которую вели. Все это было довольно надуманно, но очень полезно. Они помогли понять, что я должен изменить свою жизнь – перестать колебаться и встретить ее с распростертыми объятиями. Тогда же я сменил профессиональное направление и женился.

Я поступил в аспирантуру и довольно хорошо успевал, но возникла очередная проблема – страх перед аудиторией: не мог говорить на лекции. Я рассказал об этом одному из моих преподавателей и поделился своим прошлым. Она посоветовала обратиться к ее коллеге-психиатру. Я думал, что в целом двигался вперед. В аспирантуре узнал достаточно, чтобы смотреть на психотерапию, которая мне помогла, сверху вниз, как не совсем научно обоснованную. Лечившие меня супруги были всего лишь социальными работниками, а этот парень – настоящим психиатром. Несмотря на то что сам учился на социального работника, я перенял и существующие внутри профессии сомнения в ее ценности, и взгляд на ее положение в неофициальной иерархии психиатрических дисциплин.

А затем была ошибка психиатра. Сразу после моего первого визита он на несколько месяцев слег с серьезной болезнью, а когда вернулся, выглядел слабым и неуверенным. В своем офисе на 23-м этаже он сидел между мной и окном. В его кабинете я пережил полноценный приступ тревожности: было ощущение, как что-то вытягивает меня из комнаты в окно. Это было страшное чувство, худшее из того, что я помню, и оно посещало меня три года подряд на каждом сеансе. Я пытался оплакивать смерть матери, но не чувствовал ни безопасности, ни горя, а только панику.

Это так называемая ятрогенная травма – проблема, порожденная лечением. Возможно, если бы психиатр не заболел или вел занятия мягко и осторожно, я почувствовал бы себя в безопасности. Однако в таких условиях мне было просто некомфортно в его присутствии, несмотря на то что сознательно я его уважал и испытывал к нему симпатию. На первый взгляд, жизнь была довольно хороша – у меня родились дети, и я открыл в себе неплохого отца. Дела в аспирантуре шли неплохо, работа начала приносить удовольствие. Но каждую неделю в кабинете психиатра я нервничал и чувствовал себя обреченным. Фобия генерализировалась: вскоре я уже не мог подниматься на высокие этажи и переходить через мосты.

Наверное, что-то все-таки помогло, потому что депрессия ограничилась этим симптомом и позволила жить своей жизнью. Но даже если это и так, от психотерапии ждешь чего-то другого. Кроме того, еженедельные приступы чистого ужаса подтачивали мою самооценку – из-за них казалось, что внутри поселился демон, которого я не могу контролировать. Сейчас мне трудно поверить, что и психиатр, и я позволили этому состоянию тянуться так долго. Если бы я оказался на его месте, то сказал бы пациенту: «Посмотрите, это какое-то безумие. Давайте попробуем что-то другое, какие-то лекарства, может быть, поведенческую терапию. Хотите, я направлю вас к коллеге, чтобы вы начали с чистого листа?»

Мне было уже 35, и я продолжал верить, что мое время истекает и что я не получаю помощи, в которой так нуждаюсь. Мне удалось выпутаться из этой ситуации, лишь обратившись в Чикагский институт психоанализа – я знал, что мой психиатр не будет возражать. Мы распрощались.

Когда я встретился с психоаналитиком, был несколько разочарован: парень немногим старше меня – что он может понимать? Но у него были хорошие рекомендации и совместные с серьезными учеными публикации, и мне он скорее понравился – для психоаналитика вел себя довольно непринужденно, имел странное чувство юмора и, видимо, уважал меня. Я задержался у него еще на пять лет и невредимым отпраздновал 38-й день рождения, испытав настоящее чувство облегчения. Мы работали над моей фобией, и я чувствовал комфорт и поддержку. Мне нравился процесс психоанализа, и я его очень рекомендую для личностного роста.

Наконец-то я смог говорить о связи между мной и умершей матерью. Раньше казалось, что она либо правильно воспринимала бренность и бессмысленность жизни, либо не любила меня. Оба варианта были для меня неприемлемыми. Но где-то в процессе я научился лучше ее понимать и отчасти простил. Мама знала, какой выбор перед ней стоял. Она видела, как старшая сестра была разорена разводом и в конце концов из-за финансовых проблем была вынуждена вступить в другой, полный насилия брак. Оторванная от семьи, застрявшая в браке без любви, моя мама могла не видеть выхода. Ее самоубийство было результатом отчаяния и жестом непокорности. Она так глубоко погрузилась в узкий колодец, ее видение мира было так искажено, что подобный выбор казался ей разумным.