Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Мои размышления прервал знакомый голос.

– Добрый день, друзья мои!

Я вскинул голову. Возле стола, деликатно поддерживая под локоть уже виденное мною белокурое чудо, стоял оберштурмфюрер Лист. Мы трое поднялись и поклонились, Грубер даже поцеловал даме руку. Я тоже изобразил движение в указанном направлении, но остался на месте, смущенный обращенным на меня странным взглядом оберштурмфюрера. Ужин мы продолжили впятером, благо наш стол был достаточного велик.

Во время завязавшейся между интендантом, пропагандистом и сотрудником службы безопасности беседы – они говорили о наших потенциальных союзниках в России – я предпочитал отмалчиваться. Лишь изредка подливал даме Листа вина, и она, мало интересуясь мужским разговором, награждала меня улыбкой, являя городу и миру все тридцать два еще не тронутых временем и кариесом зуба. Похоже, не будь рядом с нею Листа (или не будь тот столь важной и опасной персоной), она бы явила мне и кое-что другое. Склонность русских женщин к выходцам с жаркого юга представлялась мне очевидной – равно как и факт, что не каждая из них отличалась Валиной разборчивостью и тонким пониманием людей. Признаюсь, я понемногу стал надеяться, что вскоре почувствую на своей ноге прикосновение лакированной туфельки. Вовсе не потому, что этого хотел, но чисто из спортивного интереса – чтоб хоть самую малость насолить надоедливому эсэсовцу. Он, конечно, не сделал мне ничего плохого, но такова сила наших предубеждений. Тем более что роскошный бюст таврической Венеры заслуживал внимания подлинного ценителя – на коего Лист походил гораздо в меньшей степени, чем я.

Мои грезы, как водится, были оборваны Грубером. Обращаясь сразу ко всем – а меня, чтобы я не отвлекался, так вообще легонько дернув за рукав, – доктор заявил, вероятно развивая затронутую прежде тему:

– А теперь, господа, посмотрите на этого кельнера. Вот кто действительно хочет, чтобы мы оставались тут вечно.

Я посмотрел. Кельнер не представлял собой ничего примечательного. Я еще раньше обратил внимание на его неюный возраст, на профессиональную сноровку, но не придал тому никакого значения – профессионалы встречаются в каждом деле, что же тут такого особенного? И хотя у меня не было особых сомнений относительно желания официанта оставаться под немцами – как, впрочем, и относительно его возможного нежелания, – я спросил:

– Почему? Он чем-то принципиально отличается от прочих русских?

Грубер явно ожидал подобного вопроса и, обтерев салфеткой губы, с довольным видом приступил к объяснению, предназначенному как для меня, так и для оберштурмфюрера Листа.

– Безусловно отличается. Дело в том, что всё, происходящее сейчас с его страной, не является для него катастрофой.

– Да? – спросил Лист и внимательнее пригляделся к фигуре, склонившейся с подносом наперевес через два столика от нас. В голосе оберштурмфюрера послышалось разочарование, смешанное с подозрением. – Чем же оно для него является?

Я ожидал услышать какую-нибудь ученость и не ошибся. Формулировка доктора-слависта была чеканной, хотя звучала несколько загадочно.

– Переходом из одной стабильной системы в другую, вот чем. Уже третью на его памяти, если не считать промежуточных этапов.

Я не вполне понял мудреную мысль Грубера.

– Поясните, Клаус.

– Мне тоже, – присоединился Лист, не без труда отрывая взгляд от кельнера.

– И мне, – встрепенулся Швенцль, добавив: – Здесь сильное эхо.

Все рассмеялись. Разумеется, кроме блондинки – при столь шикарном бюсте знание французской классики ничего не могло улучшить и только бы понапрасну обременяло. Слова еврейского царя о многой мудрости справедливы для женщин ничуть не в меньшей степени, чем для мужчин. Скорее, даже в большей.

Не обращая на красотку внимания (но меня ему было не обмануть), зондерфюрер развил свою мысль.

– Первой стабильной системой была старая Россия, тот режим, который большевики называют царизмом. Мы, кстати, тоже. С легкой руки всё тех же, между прочим, французов.

Будучи слегка навеселе, он хохотнул. Красавица, едва ли понимавшая причину веселья Грубера, благосклонно посмотрела в его сторону. Ей нравилось звучание умных слов. Такое с женщинами бывает. Даже с красивыми и эффектно оформленными.

– Ну а потом, – Грубер отпил вина и внезапно одарил блондинку продолжительным взглядом, – всё разлетелось вдребезги.

В этом месте блондинка вздохнула и извлекла из сумочки платочек. Грубер понизил голос, возможно, чтоб случайно не услышал кельнер.

– Но ему – не знаю, кем он был в то время, – повезло. Его не прирезали освобожденные из тюрем уголовники, не утопили пьяные матросы, не расстреляла ЧК. Между прочим, – Грубер поглядел на меня, – одного моего рижского родственника она расстреляла – так что имейте в виду, Флавио, это не антибольшевистские сказки. Его, – взмах рукой в сторону кельнера, – не замучили в белой контрразведке – это, к слову, тоже не большевистская пропаганда, имейте в виду и это.

– Кто бы сомневался, – хмыкнул Лист, знавший толк в контрразведывательной работе.

– Буду иметь, – сказал я покорно. Швенцль промолчал, только положил на тарелку несколько кусков шашлыка (кельнер сразу же по приходе Листа принес нам новый поднос) и обильно полил их соусом.

– Ну а потом, – продолжал Грубер, – худо-бедно утвердилась вторая стабильная система. Не рай, скажем прямо, но если жить незаметно, желательно в городе, и иметь толику везения, можно было прожить и в ней. Однако недостатки новой системы были весьма серьезны. Не думаю, что этого типа слишком волновали аресты и расстрелы – он не относился к «бывшим» и даже не был в числе, если можно так выразиться, «настоящих». Но вот отсутствие частной собственности безусловно отравляло ему жизнь. Хотя кто знает… Он всего лишь кельнер. Было бы кому прислуживать. Потом, однако, пришли мы, и худо-бедно сложившаяся система опять разлетелась. Снова стало некого обслуживать и некому доносить.

– Доносить? – удивился Швенцль.

– Пятьдесят на пятьдесят, что он был каким-нибудь секретным сотрудником, – авторитетно заметил Лист. – Кстати, не заняться ли им на всякий случай?

Грубер небрежно махнул рукой.

– Думаю, не стоит. Ну, так вот… Прошло всего несколько месяцев, и жизнь опять наладилась. В ней появилась стабильность и состоятельные господа, которых он вновь может обслуживать в надежде на чаевые. Мы с вами или, скажем, вон тот лейтенант.

Блондинка с интересом посмотрела на танкиста, чья голова последние десять минут мирно покоилась на персях одной из прекрасных спутниц. Вторая спутница гладила немецкого друга по обнаженной по локоть руке. В своей левой, свободной кисти юная дева сжимала зеркальце, то поднося, то отдаляя его от лица. Ее интерес к своему отражению был объясним легко – перед тем как уснуть, лейтенант нахлобучил ей на голову черную танкистскую пилотку. Пастушеская идиллия с налетом меланхолии, русская буколика и крымская георгика – в сгущавшемся мраке, под пенье сверчков. Не хватало только звуков мандолины или какой-нибудь балалайки. Мы растроганно улыбнулись, на сей раз все без исключения. Тут блондинка Листа понимала больше нашего – и возможно, была знакома с обеими потаскушками.