Джентльмены чужих писем не читают - Олег Горяйнов

– Да вроде нет пока… Разрешите идти?

– Иди. Да, вот ещё что. Его наверняка ещё не закопали: следствие по таким делам – штука долгая, а сродственников у него, как будто, быть не должно. Постарайся своими глазами взглянуть на то, что от него осталось. Хоть это и малоаппетитно.

– Так я его в лицо не знаю, Владимир Николаевич…

– А там от лица и осталось-то с гулькин хер, если верить акту вскрытия… Ты на зубы его посмотри, вот что. Зубы у него – здоровенные, белые, и ни одной дырки, ни одной пломбы не имеют.

Услышав про зубы, Мещеряков покраснел. Недостаток своих зубов он за неимением времени так и не восполнил, ходил щербатым, как покоритель Клондайка на исходе тяжёлой зимы. Так что был во взгляде, который с порога бросил он на Бурлака, упрёк последнему за неделикатность. А было и ещё что-то, заставившее резидента поморщиться.

Габриэла бесполезно прождала весь давешний вечер. Ни папочка, ни Иван так и не появились. Она встала, потянулась, вышла в ночь. Перед дверью фанерного домика стоял зелёный взятый напрокат ещё Иваном “седан”. Она завела мотор и поехала на север.

Проделав тридцать семь миль, она въехала в маленький спящий городок, названия которого даже не успела прочесть на дорожном указателе. Телефонная будка нашлась рядом с закрытым на висячий замок полицейским участком. Девушка воровски огляделась: никого. И всё же проехала вперёд сотню метров, свернула за угол, где совсем была темнотища, и там оставила машину.

Телефон работал. Взяв платком трубку, она набрала номер папочкиной виллы. На седьмом гудке там подняли трубку.

Агата молчала. Молчали и на той стороне. Двух секунд ей хватило, чтобы понять, что к чему. В это время никого, кроме старика-филиппинца, в доме не бывало. Да и если бы кто другой был из своих – сказал бы что-нибудь. Эти же молчат. Значит, не свои.

Она повесила трубку и поспешила к автомобилю. Спи, спи, городок, недолго осталось. Сейчас тебя поставят на уши.

Выбравшись из городка, так никого и не встретив, она продолжила путь на север, и только через пять миль остановилась на обочине, зажгла фонарик и сверилась с картой. Ещё двадцать миль к северу, и будет дорога вправо, а по ней – миль двадцать пять до autopista на Веракрус, и можно добраться до мотеля в объезд спящего городишки, который сейчас, наверное, разбудят. Крюк получался изрядный – миль пятьдесят. Но это даже кстати: успокаивает.

К утру она домчалась до мотеля. Никто за время её отсутствия в комнате не появлялся. Она залезла под душ, съела что-то из холодильника и легла спать. Кто его знает, что за гадости приготовил ей день грядущий. Понадобятся силы.

Проснувшись к полудню, она включила телевизор, закурила и села напротив.

В двенадцатичасовых новостях ничего существенного не сказали. Габриэла взяла в руки увесистую пепельницу, прицелилась ею в телевизор, но швырять не стала, поставила хрустальный предмет на место.

К часу дня правая ладонь зачесалась: правой ладони не хватало ощущения рифлёной рукоятки, а без этого ощущения голове даже как-то и не думалось.

В часовых новостях тоже ничего интересного не сообщили, зато в двухчасовых рассказали про расстрелянный “мерседес” и про двух покойников мужеска пола внутри него.

Габриэла опять взяла со стола пепельницу, да так целый час и просидела без движения, держа хрусталь в руке.

В трёхчасовых новостях огласили имена погибших согласно найденным в их карманах документам. Сомнений в случившемся оставалось всё меньше и меньше. Габриэла кривовато усмехнулась, покачала головой и с недоумением посмотрела на пепельницу в своей ладони.

В три тридцать силы её покинули, и она заснула как сидела, с дурацкой пепельницей в руке.

Ей приснилось, что они с Иваном идут по берегу океана, а впереди по самой кромке воды и суши, заливисто лая на волны, несётся сильный длинноухий коричневый пёс с блестящей шерстью.

Агата проснулась в полном убеждении, что Иван жив и здоров. Телевизор мерцал нехорошим серым цветом. Воздух в комнате сгустился и пах озоном. По потолку вереницей ползли большие рыжие муравьи. Из-под кровати вылезла мышь и, сев на задние лапы, неприязненно смотрела на Агату. Дверь открылась, и в комнату с длинным пистолетом в руке вошёл прямой потомок первосвященников и ещё кого-то Самуил Абрамович Коган.

Он сел напротив неё и замер, положив руку с пистолетом на колени. Агата тоже замерла, оглядывая потомка первосвященников с некоторым равнодушием.

Абрамыч долго молчал, потом сказал:

– Поезжай домой, Габриэла.

– Дом мой пуст, – сказала Габриэла. – Все умерли.

– Не надо верить всем, кому не попадя. Они живы и ждут тебя там.

Самуил Абрамович резко поднялся, вышел из комнаты и сел в машину. На сей раз под ним был открытый джип “ренегад” с укороченной колёсной базой. Отъехавши от мотеля на пару миль, он позвонил по мобильнику.

– Ну, что там? – спросил он по-русски.

– Ждём, – ответили ему.

– Не расслабляться.

– Понял.

Абрамыч выключил телефон, обтёр его носовым платком, бросил под колесо своей машины и тронул джип с места. Прокатившись по аппарату раза три широким передним колесом, он вышел из машины, пинком отправил то, что осталось от мудрёного прибора, в придорожную канаву и поехал к ближайшему просёлку, где можно будет развести костер и сжечь в нём свои документы.

Вот ведь как жизнь поворачивается, подумал он. Был еврей я мирный, стал еврей всемирный. Был еврей я бедный, стал еврей зловредный. Служил скромным аналитиком в военном ведомстве, а теперь превратился в какой-то прямо-таки исторический персонаж и командует, фу-ты-ну-ты, как несчастный генерал Буонопарте: этих в расход, тех помиловать… Вопрос: и как долго это собирается продолжаться? Ответ: недолго. Практически уже всё и закончилось, потому что Самуил Абрамович настолько не кровожаден, что до сих пор падает в обморок от вида крови. Затем, между нами девочками говоря, и организовал себе командировку из Акапулько сюда, в горы. Тут попрохладней. А там… там сейчас жарковато. Там сейчас душки военные будут варить если уже не варят немножко своей кровавой каши, то есть, в общем, занимаются своей прямой профессией. Вернее, душек военных там всего один – Николай Сергеевич Вардамаев, ветеран Афганистана, отставной подполковник ВВС, старший брат этого охламона, который уже сутки как пропал куда-то, паразит… Возможно, что эта парашная тля таки ринулась по бабам. Что ж – в молодости и Абрамычу доводилось иной раз сорваться с цепи… Но нельзя же это делать до такой степени в ущерб своей работе! С дисциплиной у вчерашнего каторжника с самого начала обстояло дело куда хуже, чем у братца-военного. И во всём эта омерзительная фамильярность… Абрамыч поморщился. Объяснил же он лопоухому Василию, кто были его, Абрамыча, предки и куда они имели право входить без стука. А этот Василий… Допустим, у его старшего братца тоже не графские манеры, но тот хотя бы понимает субординацию, помнит, кому хозяева что определили делать: кому командовать, а кому подчиняться. Нельзя же обходиться со своим непосредственным начальством, как с товарищем по нарам. Эх… По бабам ли, не по бабам понесло бедового Василия – всё равно его пора списывать в утиль. Не потому что Василий мерзавец или Самуил Абрамович какое-нибудь кровожадное чудовище, а потому что это такая должность – на такой должности никто долго не живёт. На случай таких вещей, как самовольные отлучки, хозяева дали всем самое строгое предписание. У профессионалов осечки не бывают, и никакой внезапно возгоревшийся пламень в бейцах тут не может никому служить оправданием. Слишком большие деньги до последнего времени стояли на кону, чтобы было время жалеть второсортный человеческий материал. Да никто его и не жалеет. Чего там жалеть. Бабы новых нарожают второсортных. Братьев, правда, новых подполковнику Вардамаеву бабы не нарожают. Но на хрена ему и вовсе нужен такой брат – позор один. Поэтому и приказал ему Абрамыч, покидая папочкину виллу, мочить всех, кто туда заявится, не спрашивая имени и фамилии: брат ли, дочка ли папина, полицейская морда или какой-нибудь террорист, да хоть и вовсе сосед, обеспокоенный некоторым количеством приехавших на виллу мужчин. Концы должны быть обрублены начисто. Обрубить и прижечь, чтобы новых не отросло.