Ночная охота - Юрий Козлов

Антон, однако, уверял себя и членов правительства, что временные минусы политики реинсталляции с лихвой искупаются плюсами, а именно — пробуждением в народе интереса к жизни.

Интерес к жизни в народе просыпался столь интенсивно, что в редакцию газеты «Демократия» пришло письмо от читателя. «Кто придумал этот рестоляций, — писал назвавшийся Владеяром читатель, — того мало за яйца прибить гвоздями к забору!» Никто из сотрудников редакции не помнил, чтобы читатели присылали письма. Луи попросил у Антона прибавки к жалованью, поскольку теперь ему в дополнение к своим многочисленным обязанностям придется заниматься еще и письмами.

Докладывая на заседании кабинета министров, Антон заверил присутствовавших, что грязная пена скоро схлынет, начнется не просто улучшение, а сказочное преображение жизни провинции. Конявичус поинтересовался, из чего платить солдатам? Николай высказал соображение, что таким славным ребятам, как литовцы, жалованье ни к чему, сладкий воздух реинсталляции должен быть им милее презренных форинтов.

С того заседания минула неделя, однако грязная кровавая пена не только не схлынула, но стала еще пенистее, грязнее, кровавее.

— Как же так, ничего не вычитал? — удивилась Зола. — Там столько разных книг.

— Где столько разных книг? — разозлился Антон.

— В библиотеке.

— Я не могу туда попасть! — закричал Антон. — У меня нет допуска в компьютер! Только если придет разрешение из центра!

— Что же твоя подружка? Ей пальцем пошевелить, и…

— Не шевелит, — сказал Антон. — Я давно ее не видел.

— Значит, ты плохо шевелишь своим… пальцем, — усмехнулась Зола.

«Неужели… ревнует?» — с трудом вспомнил редкое слово Антон.

Зола уже вышла из-под душа, сидела перед зеркалом, пытаясь расчесать поднявшиеся от горячей воды, как от взрыва, волосы.

«Нет, не ревнует», — решил Антон. Слишком уж озабоченным было пепельное лицо подруги.

— Там был старик! — положила на столик перед зеркалом расческу Зола. — Как же я забыла? Сторож — рыжий старик с бельмом, пьянчуга!

— С бельмом? — удивился Антон. Бельма он не приметил.

Неслышно вошел слуга с подносом. Зола, как только поселились в особняке, предупредила Антона, что все слуги следят за хозяевами, доверять им нельзя. «Следят? — удивился Антон. — Зачем?» — «Сообщают», — сказала Зола. «Кому? Капитану?» Антон подумал, что вряд ли слуга сможет сообщить капитану Ланкастеру об Антоне и Золе что-то такое, чего капитан если и не знает, то не предполагает. «Не капитану», — ответила Зола. «Тогда кому?» — «Туда», — Зола посмотрела в окно на небо. «Богу?» — шепотом поинтересовался Антон. «Не знаю куда! — рявкнула Зола. — Понимаешь, мы все, включая капитана, здесь как на ладони, как рассыпанные крошки, а они нас клюют… Мы ничего не знаем про тех… в центре, а они про нас все! Откуда?»

Несколько раз Антон пытался заговорить со слугой на подозрительные, как ему представлялось, темы, но тот молчал. Это противоречило утверждению Золы, что слуга подслушивает и вынюхивает. Антон перестал обращать на него внимание.

Получив от Золы указания насчет обеда, слуга вышел.

— Я вспомнила, — отслеживая взглядом удаляющуюся спину слуги, шепотом продолжила Зола, — у Монти тоже все время был отказ да отказ, потом он подружился со сторожем, и получилось. Я тогда маленькая была, не поняла, а сейчас сопоставила, — схватила Антона за руку. — У Монти не было официального разрешения, он все придумал! Но ведь… попал же туда!

Антон подумал, что все предположения Золы проверяются с большим сопротивлением. Как убедиться в том, что слуга доносчик, когда он как черт от ладана бежит от разговоров, где Антон был бы рад дать ему повод донести на себя, чтобы потом пристрелить. Как уличить в знании электроники деда, у которого с бороды капает самогон, который ничего в жизни не знает, кроме трех газет, одна в печку да забубённого пьянства?

Но еще Антон знал, что самые правильные идеи как раз те, которые вызывают наибольшее сопротивление, против которых восстает не только здравый смысл, но целые народы и государства. Такой была идея реинсталляции, терпящая сокрушительный крах.

— Я знаю этого деда. Его голыми руками не возьмешь…

— Нет такого человека, которого нельзя было бы взять голыми руками, — возразила Зола. — Просто это требует времени и ласки. Подумай, сынок, у тебя получится.

Антон, впрочем, совершенно не был уверен, что получится… «Какой еще ласки?» — с отвращением подумал он.

Антон вспомнил, что сегодня очередное заседание правительства. Настроение сразу испортилось. Он ходил на эти заседания как на казнь, и если чему и удивлялся, так это что до сих пор возвращается домой живым.

Он знал, как все будет происходить. Николай доложит, что промышленность стоит, рабочие выдвигают невыполнимые требования, тащат с заводов все, что только можно. Гвидо вскользь заметит, что в провинции назревает самый настоящий голодный бунт. Потом Конявичус скажет, что не хватает людей, чтобы убирать с улиц трупы. «Если раньше разбойничали в основном организованные и управляемые банды, — со знанием дела объяснит главнокомандующий, — то теперь все кому не лень. Преступность переживает самый настоящий бум, социальный взрыв. Еще недавно департамент полиции мог гарантировать относительную безопасность гражданам в пределах правительственного квартала. Теперь не может». Вице-премьер без портфеля добавит, что нравы в провинции упали ниже некуда. Бессмысленный вандализм сделался практически повсеместным, улицы города превратились в отхожие места, в капища чудовищных массовых совокуплений под открытым небом на глазах у детей и прохожих. Раньше такого не было! Затем примерно в том же духе выступят еще несколько человек. После чего Ланкастер предложит всем разойтись. Или на этот раз не предложит?

Антон устал от ощущения, что капитан играет его жизнью, почему-то уберегает от расправы, хотя мог бы и не уберегать. А иногда Антону казалось, что капитан — единственная его защита во враждебном мире. Антон был счастлив принять любую его волю, в том числе и неопределенность. Антон любил капитана и… верил ему. Ланкастер заменил ему Бога. Что-то противоестественное заключалось в одновременной преданности садисту-капитану и идее справедливости. Но Антон давно привык к противоречиям. Он понял: его удел — нестись над землей в вертолете, не зная, как им управлять, не ведая, где приземлиться.

…Он вспомнил, как, сменив респектабельную одежду министра культуры — тесноватый пиджачок и штаны Конявичуса — на лохмотья, пошел на площадь, где собрался народ. То были первые дни после объявления указа о справедливости. Все пришло в движение. Антону хотелось почувствовать, чем дышит, чего ждет от власти народ. Едва ступив на тысячегорло орущую площадь, Антон понял, что и в лохмотьях он здесь отнюдь не в безопасности. Понятие «безопасность» представало на площади не имеющим место быть. Над толпой, как птица со стальными когтями и отточенным носом-стилетом, носился вопль «Бей!». И били. То там, то здесь взлетали в воздух окровавленные тела. Сначала не повезло человеку, в котором опознали продавца векселей «Жизнь-2210». Антон и не знал, что были выпущены векселя, гарантирующие, как он установил по нечленораздельным выкрикам, их обладателям жизнь до 2210 года. Судя по всему, кто-то из держателей векселей не дожил до указанного года. За что только что и наказали предполагаемого продавца-обманщика. Потом над площадью раздалось: «Смерть хачикам!» Антон понятия не имел, кто такие «хачики», однако поостерегся спрашивать, чтобы его самого не приняли за «хачика».