Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - Генри Саттон

— Каким образом? Скажи мне, и я признаю, что ты гениальна.

Да тут и думать нечего — вот оно, лежит прямо у нее перед глазами. Она пила кофе, разговаривала по телефону, а раскрытый журнал лежал у нее на столе.

— Ну, скажем, можно было бы написать о новом фильме Клайнсингера «Только ради денег». С Мерри Хаусмен.

— О чем фильм? И о чем ты хочешь писать?

— Это ее первый фильм. Она, по-видимому, еще совсем юная, совсем неопытная, может быть, она сумеет сказать что-нибудь новенькое об этом. Клайнсингер снимает две версии.

— Ну, не знаю. Возможно, стоит попробовать, — сказал Бартон. — Может быть, стоит попробовать из-за нее. Она что, хороша?

— Откуда же мне знать? Она пока сыграла одну роль в театре. В Нью-Йорке. А я сидела в Париже и Лос-Анджелесе.

— Да брось! Ты же летела через Нью-Йорк.

— Нет, через полюс.

— Тогда вот что. Попробуй разнюхать о ней что-нибудь и потом расскажи, что тебе удалось узнать о ней. Если найдешь что-то стоящее, я поставлю твою статью в план.

— Отлично! — сказала Джослин. — Договорились.

— Ладно. А теперь переключи меня на Кригера.

— Сию минуту.

Джослин переключила Бартона на Кригера и пошла к Мару — сказать, что будет работать над материалом о двух версиях фильмов. Теперь как бы дело ни повернулось, она окажется победительницей. Если что-то получится, Бартон вспомнит, что это была ее идея. Если ничего не получится, то у нее будет в запасе информация о Мерри Хаусмен, которая когда-нибудь да пригодится.

Она позвонила в кинокомпанию, поговорила с пресс-агентом и договорилась о встрече со съемочной группой после обеда. Теперь ей оставалось только управиться с материалом так же ловко, как ей удавалось управляться с политическими интригами в журнальной иерархии. Она вздохнула и вдруг почувствовала себя усталой, старой. Она была достаточно умудрена жизнью, чтобы избегать таких нелепых случайностей, каким было существование Мерри Хаусмен. Перспектива интервьюировать девочку, чье рождение она в свое время так славно отметила с ее отцом, не предвещала ничего хорошего. И это интервью не принесет ей ничего хорошего.

* * *

Бунгало Гарри Клайнсингера одно осталось нетронутым.

Бунгало других режиссеров давно уже были снесены, и их владельцы, — если они заслуживали подобную привилегию, — заняли длинные низкие кирпичные здания, напоминавшие многоквартирные бараки. Но Клайнсингер переезжать отказался, и то, что ему позволили сохранить личный офис в отдельном здании, было знаком его высокого престижа, величия и могущества в кинокомпании. Это бунгало было самым неудобным и самым отдаленным зданием на территории компании, в четырех-пяти минутах езды от главного съемочного павильона. За эти четыре или пять минут нужно было преодолеть все извивы дороги, бегущей мимо старых съемочных площадок, на которых расположились африканские джунгли, улочка старинного американского городка, полтора квартала поселка на Дальнем Западе и морской порт. Но бунгало было достаточно просторным, так что Клайнсингер имел здесь свою монтажную и просмотровый зал.

Подлинная причина его упрямого желания сохранить за собой это бунгало, тем не менее, заключалась в том, что когда-то оно принадлежало Харлоу. По голливудским меркам, это был исторический памятник, И вряд ли кто в Голливуде догадывался, что значит для Клайнсингера это ветхое здание. Он оставался здесь то ли из-за своей любви к истории, то ли из уважения к памяти Джин Харлоу[27], то ли просто потрафляя своим причудам — трудно было сказать. А он никому ничего не объяснял. Да и зачем! Неизменно высокие доходы от проката его картин освобождали его от необходимости что-либо объяснять. Как однажды сказал Лео Кан, директор киностудии, «если Гарри Клайнсингер захочет спалить студию дотла, я принесу ему спички».

Грег Овертон вел свой маленький «рэмблер» по извилистой дороге и вдруг увидел впереди мерцающий красный свет. Это означало, что там идут съемки. Он остановил машину и выключил мотор. Если на пути не возникает препятствий, то до бунгало Клайнсингера можно доехать за четыре минуты. Но только в том случае, если не надо останавливаться и ждать, когда закончат снимать очередной дубль. Когда во время съемок мерцал этот красный свет, путешествие могло сильно затянуться. Однажды оно заняло у Овертона двадцать минут. «Вот досада!» подумал он тогда, но вся работа Овертона состояла из таких вот досадных нелепостей. Он снова пожалел, что не позвонил Клайнсингеру, прежде чем отправляться к его бунгало, но опять пришел к выводу, что все-таки лучше будет увидеться с ним лично, просто приехать к нему. По телефону и обсуждать нечего. Все дело заключается просто в том, чтобы попасть ему под его настроение и заставить принять нужное решение. Только так можно иметь с ним дело.

Красный свет погас. Стоящий на дороге охранник замахал ему, показывая, что можно проезжать. Овертон поехал к бунгало. Он поставил машину на небольшой стоянке перед домом и посидел несколько минут, не выпуская баранку из рук. Он не столько размышлял о стратегии разговора с Клайнсингером, сколько пытался собрать в кулак всю душевную энергию, чтобы выдержать предстоящий разговор. Он глубоко вздохнул, вылез из машины и вошел в дом.

В приемной за овальным столом сидела Летти. Она печатала на машинке и одновременно болтала по телефону. Грег беззвучно проговорил, губами изображая слова:

— Он здесь?

Летти кивнула и рукой махнула в сторону двери, приглашая его войти. Она использовала этот жест также и для того, чтобы перевести каретку машинки. Ее сноровка, подумал Овертон, может загнать в могилу любого. Она являла всему миру пример того, что мистер Клайнсингер требовал от каждого, кто приходил к нему. Но в том, как она одновременно делала три вещи сразу, и все три вещи безукоризненно, — не было ничего воодушевляющего. Он осторожно постучал в дверь.

— Войдите!

Он вошел. Клайнсингер что-то обсуждал с Джорджем Фуллером, своим помощником, и одновременно подписывал письма.

— Я попросил его об этом три дня назад, — говорил Клайнсингер — а он говорит, что это невозможно. Мне не нужны объяснения. Я требую, чтобы то, что я прошу, выполнялось. Доброе утро. Вы ко мне?

Клайнсингер не сделал ни единой паузы в потоке слов, и Овертон не сразу сообразил, что последняя фраза Клайнсингера была обращена к нему.

— Я хочу спросить вас о сегодняшней съемке, — сказал он.

— Вы пришли спросить меня о сегодняшней съемке — что? Состоится ли она? Да, состоится.

— Нет, не состоится ли она, а…

— Разумеется, разумеется. Понимаю. Видите: вы отнимаете у меня время.

— Простите.

— Просить прощения будете после. А теперь скажите, Бога ради, что вы хотите спросить о съемке?

— Не сделаете ли вы исключения. Речь идет о закрытых съемках.