Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

и по их телам союзники в полчаса дойдут до Малой Офицерской… тут я закрываю глаза, чтобы не видеть картин ужаснейших! Напрасно вы не уехали, Капитолина Петровна, хотя я думаю, что вы уже собираетесь все-таки. Все бегут! Пока есть еще время, бегите-ка и вы!

– С одной стороны, вы правы, конечно: все бегут – значит, и нам надо, – с другой стороны… – раздумчиво тянула Капитолина Петровна, глядя не на него, а на изогнутую ножку старого, еще екатерининской поры дивана.

Варя же, переплеснув по привычке тяжелую косу с плеча на плечо, отзывалась более решительно:

– Совсем не все бегут из Севастополя! Вот Елизавета Михайловна не уехала же в Симферополь… Даже еще и в сражении на Алме была, где вы не были!

Дебу знал Елизавету Михайловну Хлапонину, соседку Зарубиных, жену батарейного командира, очень красивую и очень скромную, что редко бывает, молодую женщину, которая была для Вари предметом восхищения. Он знал, что если к нему Варя и неравнодушна, то ценит в нем ум, образованность, начитанность и, пожалуй, немного и то, что он пострадал за идеи. Хлапонина же – ее счастливая внешность и весь ее внутренний мир, та теплота, с которой относилась она к шестнадцатилетней, восторженной, готовой верить каждому ее слову девушке, то сияние ее лучистых глаз, с каким она на нее смотрела, – Хлапонина представлялась ей солнцем, к которому радостно тянулась она, как молодое сильное деревце.

Хлапонина любила ездить верхом в светло-голубой амазонке, и Варя говорила уже ему как-то летом, что она, всегда спокойно сидевшая на горячившемся под нею вороном с лысиной коне, точь-в-точь «Всадница» с картины знаменитого Брюллова. Но он не знал, что эта всадница отважилась на такую прогулку.

– Она, конечно, беспокоилась очень о своем Дмитрии Дмитриче, – охотно рассказывала ему Варя. – Его батарея стояла там на каком-то фланге или центре – одним словом, очень опасно. Мало ли что могло случиться! Могли даже и ранить. Вот она и помчалась. Разумеется, не одна же, и Дмитрий Дмитрич, говорила, очень удивился, когда ее там увидел, и все посылал домой… Как же, поедет она домой, когда она так его любит! Конечно, она там и осталась и все видела.

– Все видела, хотя и смотрела только на мужнину батарею? – вставил, улыбнувшись, Дебу.

Но Варю задела эта улыбка.

– А как же хотели бы вы? – Она вдруг раскраснелась. – Ради кого же она туда поехала, как не ради Дмитрия Дмитрича, да чтоб и на его батарею не смотрела? Вот еще!.. Конечно, она все время боялась: «А вдруг ранят!»

– Могли и убить, не только ранить, – постарался как мог равнодушнее отозваться на ее горячность Дебу. – Во время сражения иногда и убивают людей… даже менее порядочных, чем Дмитрий Дмитрич, а он человек хороший, – поспешил добавить он, заметив ее изумленный и даже как будто недовольный взгляд.

– Ну конечно, Дмитрий Дмитрич очень хороший. – Варя вся засветилась. – Стала бы Елизавета Михайловна любить плохого!

– Он, конечно, уцелел, и они вернулись благополучно, конь о конь? – опросил он весело.

– Да, конечно. Она обратно ехала с его батареей!

– И сейчас уже она больше за него не боится?

– Ну как же так – не боится! Конечно, очень боится, потому она отсюда никуда и не поехала. «Если убьют, – говорит, – так пусть уж и меня тоже».

– Она имеет большой успех среди офицерства, а среди генералов особенно, – сказал Дебу, наблюдая за выражением лица Вари. (Капитолина Петровна в это время, как всегда, хлопотала на кухне или в саду по хозяйству.) – Но зато они не имеют у нее успеха! – Варя энергично качнула головой и переплеснула косу.

Это понравилось Дебу, но он продолжал, как будто не замечая:

– Я слышал даже, что вся ссора генерала Кирьякова с князем Меншиковым началась из-за Хлапониной. Оба пустились за ней ухаживать, чуть только она появилась в Севастополе, и каждому из них показалось, что другой стоит у него поперек дороги. Ведь может же быть такое помрачение светлых умов!.. Недавно, говорят, Кирьяков выкинул такой фортель. Пил где-то в компании, за столом сидел генерал Бибиков, слепой и ограбленный: наши же солдаты во время отступления ограбили его имение на Бельбеке. Теперь перебрался сюда с женой, и жена все хлопочет, чтобы ей вернули убытки, а светлейший приказал дело ее бросить в корзину, ее же совсем не принимать… А Бибиков – участник Бородинского боя… А в дивизии Кирьякова как раз Бородинский полк. Поднимает Кирьяков бокал: «Предлагаю, господа, выпить за здоровье настоящего, подлинного бородинца, к великой скорби нашей лишенного зрения, старого ветеринара!»

– Ничего не поняла! Почему «ветеринара»? – Варя подняла тоненькие бровки.

– То-то и дело! Не все за столом тоже поняли и подсказывать пустились: «Ветерана!.. Ветерана!» Но наш Кирьяков еще отчетливее: «Ве-те-ри-на-ра!» – и сел. И сам же первый свой бокал выпил. А другие уж после догадались, что метил он совсем не в старца Бибикова, а в самого светлейшего, который и участник Бородинского боя, и ветеринар по диплому, и, по мнению Кирьякова, лишен зрения… Хотя ведь вот же Елизавету Михайловну разглядел – значит, это просто клевета оскорбленного генеральского самолюбия.

– Мне можно рассказать это Елизавете Михайловне? – рассмеявшись, спросила Варя.

– Зачем же? Тем более что она это, наверное, и сама знает. Что-что, а такие вещи очень живо расходятся: на них большой спрос.

Маленькую Олю, которая застенчиво и врастяжку называла его теперь солдатом, очевидно, вкладывая в это слово самое растяжимое значение, от немного как будто снисходительного до вполне почтительного, как к своему защитнику от каких-то несчастий, которых все кругом нее ждали, Дебу тоже спрашивал:

– Ну а ты как? Тебе не страшно?

И беловолосая Оля, оглядываясь на сестру и приближая пухлые, нетвердо еще очерченные губы к самому его уху, шептала доверчиво:

– Страшно!.. Очень бывает страшно!..

И от этого доверчивого детского шепота на ухо самому Дебу становилось страшно, что вот домчится сюда неприятельская бомба, и тут он вздрагивал, как от сильнейшего холодного ветра, резким движением головы отбрасывал то, что пыталось навязать воображение, отечески целовал ребенка в завиток волос на виске и бормотал:

– Ничего, ничего… Еще успеете уехать, пока подойдет самое страшное.

Команду юнкеров флота, которой ведал лейтенант Стеценко, уже распустили по приказу Корнилова, и Виктор Зарубин жил теперь дома, а не на корабле, но все его мысли были там, на рейде и фортах, охраняющих рейд.

Плечистый и плотный для своих пятнадцати лет, с открытым и упругим лицом, с привычкой самоуверенно вскидывать голову, когда он что-нибудь утверждал, и с тонкими и высокими, как у старшей сестры, бровями, Виктор подробно рассказывал Дебу, куда